Рассвет (сборник)
Шрифт:
— А ты не пугай, — возмутился Барабанов. — Я за чужие спины не привык прятаться и перед партией всегда готов отвечать за свои поступки. Еще надо разобраться, на чьей стороне правда!
— Посмотрим, как будешь отвечать!
— Как умею…
— Посмотрим!
— Посмотрим…
…А на следующее утро Матвея Лукича на улице встретила Галина. Она не знала о споре на заседании правления.
— Осень уже, Матвей Лукич. Надо бы с питомником договориться о саженцах, пока другие колхозы не разобрали.
— Что ты мне на хвост наступаешь! — вспыхнул Матвей Лукич. — Сад, сад! Денег нет, поняла?! В этом году
Матвей Лукич порывисто повернулся и пошел, тяжело ступая стоптанными сапогами.
— Не будет? — угрожающе и тихо переспросила Галина. — Посмотрим!
Глава тридцатая
Странные отношения установились между Галиной и Степаном.
После случая в клубе в первый день ее приезда они не разговаривали. Ходила в клуб, в библиотеку, в кино, на танцы, встречая Степана, всегда с независимо гордым видом проходила мимо него. Давно уже приготовила резкие, беспощадные слова на случай, если он еще раз заденет ее. Будет говорить спокойно, с холодным расчетом, словно оглашая приговор. Обязательно будет смотреть ему прямо в глаза. Нет, она не пропустит этого момента, будет наблюдать, как будет меняться выражение его лица, как смутится он от ее слов. В том, что у Степана не найдется слов для ответа, была убеждена.
Но Степан, казалось, избегал ее. При случайных встречах просто не замечал, смотрел словно сквозь нее. Даже неизменная сигарета в зубах никогда не дрогнула.
«Хоть бы что-нибудь было в его взгляде. Он даже за человека меня не считает, смотрит, как на телеграфный столб», — думала она и еще больше ненавидела Степана.
Как-то после обеда к бабке Степаниде пришла Степанова мать Оксана Максимовна.
— Стеша, нет ли у тебя цветных шерстяных ниток? — спросила она. — Хочу вот к этой перчатке пару связать. Перебирала Степины вещи и нашла. Но не знаю, сумею ли так. Очень мудреный узор на ней.
— Погоди, поищу.
— Зачем, думаю, такой хорошей вещи валяться, — продолжала свое Максимовна. — Может, невестку Степа приведет в дом, вот и будет ей…
Узор на женской перчатке действительно был мудрено вывязан. Поле голубое, а по нему — яркий украинский орнамент. На внешней стороне вышит ажурный вензель. Гибкий стебель вьюна с желтыми листочками обвивал большую букву «М», вышитую зелеными и красными нитками.
Галина смотрела на перчатку, как на музейную редкость: так искусно сделана, так хорошо подобраны цвета.
Из ниток, которые были у Степаниды, подошли только красные и желтые.
— Пойду к соседям, может, еще какие найду, — сказала Оксана Максимовна на прощание.
Когда она ушла, Галина спросила:
— Сколько же ей лет?
— Бабе Оксане? Да, наверное, уже за семьдесят. Прошлой осенью Степану следовало идти в армию, но дали отсрочку. У Оксаны Максимовны, кроме него, никого больше не осталось.
— У такой старой и такой молодой сын?
— Это Степан то? Он не сын ей.
— Как?
— А вот так. Воспитанник он колхозный. Это очень длинная история, — со вздохом проговорила Степанида.
Глава тридцать первая
Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Украинская земля стонала под фашистским ярмом. Стонала, но не повиновалась. Оккупанты
жгли, разоряли целые села. Много людей осталось без крова. Горожане уходили в деревни в поисках хлеба, выменивали его на одежду, обувь, посуду и другие вещи. Группами странствовали они по разбитым дорогам.В одной такой группе холодным осенним днем шла измученная голодом женщина с двумя детьми и полупустой сумкой за плечами. Целый месяц пробиралась она к своей сестре под Мелитополь. Четырехлетний Степан, держась за полу старенького материнского пальто, покорно плелся рядом, а двухлетнюю дочку женщина все время несла на руках.
— Мама, кушать! — пищала девочка. — Мама, хлеб-ба-а…
— Нет у меня, доченька, хлеба. Потерпи, голубка моя, придем в село, дам я тебе и хлеба, и молочка. Ты спи, Нинуся, спи, моя доченька…
В селах, через которые лежала долгая дорога путников, добрые люди кормили голодных детей и обессиленную мать. Переночевав у кого-нибудь, поплакав с чуткой хозяйкой над несчастливой судьбой и тяжкой жизнью, она шла дальше. Нельзя было долго оставаться у чужих без разрешения властей, да и у них есть было особо нечего.
— Один день покормить можно, а больше у самих нет ничего, — говорили ей.
Так и шли от села к селу. Случалось иногда подъехать на подводе. В таких случаях уставшая мать сразу же засыпала, и дети прижимались к ней, словно цыплята к наседке, пытаясь согреться теплом материнского тела.
Бывало, останавливали их полицаи, проверяли документы. Интересовались, не семья ли партизана.
Мать вынимала бумажку со штампом, в котором говорилось, что ей с детьми разрешено поселиться в селе Владимировке под Мелитополем. Убедившись, что с документами все в порядке, полицаи отпускали путников.
Потом где-то потеряла ту бумажку, видимо, когда доставала из кармана тряпку, чтобы вытереть сыну нос, но все равно срок действия документа уже истек, и он считался недействительным. Теперь они шли просто так.
Часто уставший Степан садился на пути и беззвучно плакал. Тогда мать садилась рядом и, глотая слезы, уговаривала мальчика.
— Ничего, сынок, держись. Посиди немного, пусть ножки отдохнут, потом пойдем дальше, — совала в руки сухарь или кусок пресной лепешки, выпрошенной у добрых людей.
Отдохнув немного, мальчик вставал и, превозмогая усталость и боль в ногах, покорно брёл дальше.
Однажды в поле их застал дождь. На несколько километров вокруг не было ни стога сена, ни дерева, где бы можно было укрыться. На горизонте виднелась деревня, но как же невероятно далеко до нее!
За час прошли меньше километра. Промокли насквозь. Степа трижды падал в лужу. Ручки посинели, он весь дрожал от холода.
— Мама, мне холодно, укрой меня, — плакала девочка.
Мать сняла с себя шерстяной платок и свитер, кое-как укутала детей.
Ветер дул все сильнее и сильнее. Вместе с дождем начала сыпать снежная крупа. Подмораживало. Мальчик совсем выбился из сил. Пришлось и его взять на руки и нести.
Насквозь промокшая, обессиленная голодом и усталостью, женщина шла, еле передвигая ноги. Не замерзать же в поле…