Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы

Договорившись однажды с одним английским издателем о гонораре за статью, Жан Жене написал обещанный текст, но в последний момент неожиданно потребовал за него гораздо большие деньги, чем это предполагалось в начале. «Да вы вор!» – в бешенстве воскликнул издатель. «Еще бы, – согласился Жене, – об этом всем давно известно». И получил требуемую сумму.

Когда Жене близко сошелся с Борисом Кохно, секретарем Сергея Дягилева, то как-то в порыве чувств написал ему огромное, на целых три страницы, посвящение к своей книге «Богоматерь Цветов». Однако очень скоро они поссорились, и Жене не мог простить себе этого жеста: «Как я мог написать этой скотине, этому ублюдку такие прочувствованные слова! – жаловался он своему близкому другу по имени Жан-Пьер. – Я не смогу с этим жить!» Жан-Пьер, который совершенно искренне любил тогда Жене, вызвался ему помочь и устранить подобную несправедливость. Вместе с Жене они отправились в гости к Кохно, которого в тот момент не было дома, и пока Жене в соседней комнате заговаривал зубы приятелю хозяина, его друг перерыл все книги в библиотеке, нашел ту, что с посвящением, и бритвой вырезал все три страницы, которые торжественно и вручил Жене на улице. А Кохно, когда вернулся домой и зачем-то сунулся за книгой, подумал, что просто сошел с ума, увидев, как она изуродована. Но самым печальным в этой истории было то, что вскоре Жене и Кохно помирились. Жене написал ему новое посвящение, еще более прочувствованное. А всю вину за происшедшее Жене, естественно, свалил на Жан-Пьера. «Жан-Пьер, как ты мог это сделать? Как тебе в голову такое пришло?» – со слезами на глазах допытывался у того Кохно, встретившись с ним случайно на вечеринке. Несчастный Жан-Пьер не знал, куда деваться от стыда.

Ну а когда Жене только начал обретать широкую известность, Кокто пригласил его на торжественный прием в честь бельгийской королевы, где и представил Ее Величеству как «гениального поэта». Узнав об этом, один известный журналист написал, что «после того как Жана Жене представили самой бельгийской королеве, можно сказать, что Конец Света точно не заставит себя ждать!»

Жене был автором нескольких остроумных пьес. Самая известная из них «Служанки», которую я смотрела в постановке парижского театра ТSЕ. Большинство изложенных здесь баек почерпнуты мной из многочисленных биографий Жене, но, по крайней мере, одну или две из них я услышала из уст руководителя этого театра Альфреда Ариаса, который был знаком с Жене, а может быть, даже от его друга, который представился как Ларри и говорил исключительно по– английски с сильным американским акцентом. Ларри вообще поразил меня знанием всех тонкостей творчества Жене и его биографии. «Какой эрудированный человек», – подумала я. Однако стоило мне ненароком упомянуть имя, кажется, Селина, как его только что горевший взор потух, а он сам как-то весь поник и бессмысленно закивал головой в такт моим словам, и я почувствовала, что этого имени он, возможно, никогда не слышал.

В основу «Служанок» положен реальный случай из жизни: в тридцатые годы прошлого столетия во французском городке Ман две служанки, сестры Кристин и Леа Папен, в извращенной и жестокой форме замочили своих хозяек. Впоследствии этот же сюжет использовал Шаброль для своего фильма «Церемония». Насколько мне известно, если один и тот же сюжет используют сразу несколько авторов, то такой сюжет автоматически становится «бродячим». По моему глубокому убеждению, этот «бродячий» сюжет гораздо больше подошел бы для русской истории двадцатого столетия, чем тот, что был навязан ей Достоевским в романе «Бесы», интрига которого, кстати, тоже была почерпнута автором из газет. Впрочем, сейчас все это не так уж и важно.

Романы Жене практически невозможно читать. И если бы я не перевела один из них, то, вероятно, вряд ли когда-либо вообще смогла бы осилить его до конца. Его прозаические произведения полны наивной, почти подростковой, романтики и совершенно запредельных по своей абсурдности психологических наблюдений. Хозяйка борделя «Феерия», мадам Лизиана, мучается от ревности и представляет себе ужасную картину, как вдруг у двух братьев Кэрель, вступивших с друг другом в противоестественную связь, родится ребеночек. Страшно подумать, что с ней тогда было бы! Тем не менее эти романы переиздаются и переводятся на все языки. И вот за это мне нравится Жан Жене, пожалуй, больше всего!

И последнее. Когда Жене познакомился с посвященным ему огромным трудом Сартра, то пренебрежительно бросил: «Да он тут не говорит ничего нового, а просто повторяет за мной мои слова и мои мысли!» Естественно, после этих слов ни один нормальный человек не откроет книгу Сартра, а будет внимательно читать и изучать творчество Жене.

Жене просил, чтобы его похоронили в Марокко. Его могила находится на скале над морем. С одной стороны расположена тюрьма, а с другой – публичный дом. Незадолго до смерти он как-то сказал: «Большая часть жизни проходит в дурацком отупении, в убогом идиотизме: открываешь дверь, зажигаешь сигарету… В жизни человека бывает лишь несколько проблесков. Все остальное – серая мгла».

Глава семнадцатая Подруга Селина

Двадцать седьмого мая 2004 года исполнилось сто десять лет со дня рождения Луи-Фердинанда Селина. Честно говоря, я всегда была не в ладу с юбилеями так называемых «великих людей», но совпадение дня рождения Селина с днем основания Петербурга, особенно после пышного празднования трехсотлетия последнего, оказалось своеобразным мнемоническим правилом, позволяющим мне теперь без особого труда восстанавливать в памяти эту дату. И самое главное, в нужный момент, а не задним числом, как это часто со мной бывает!

По случайному стечению обстоятельств в России первая переведенная мной книга Селина «Смерть в кредит» вышла в свет ровно десять лет назад, то есть в год его столетия. ЮНЕСКО проигнорировало тогда это событие, не внеся его в список «памятных дат», так как Министерство культуры Франции, в свою очередь, не выступило с соответствующим предложением. Забавно, что нечаянно оброненная мной по этому поводу фраза во время презентации русского издания «Смерти в кредит» мгновенным эхом отозвалась во французской прессе. Присутствовавший на презентации биограф Селина Франсуа Жибо уже через день поведал мне, что ему звонила вдова Селина Люсетт и сообщила про заметку в парижской «Фигаро», где говорилось, какое недоумение вызвало у русских переводчиков и издателей ханжеское поведение французского правительства по отношению к своему классику. В общем, попытка «замолчать» эту дату во Франции не прошла и даже обернулась небольшим международным скандалом. Правда, я до сих пор так и не поняла, каким образом брошенное мной вскользь замечание в стенах небольшой галереи, расположенной в одном из подвалов Литейного проспекта, столь стремительно достигло Парижа. Поскольку из французских официальных лиц, если не считать уже упоминавшегося выше биографа Селина, который приехал в Петербург по своей личной инициативе, на презентации тогда я заметила только обвешанную полиэтиленовыми мешками с продуктами бабу из медиатеки Французского института. И все! Больше там определенно никого не было! Тем не менее факт остается фактом: уже на следующий день одна из влиятельнейших французских газет вынуждена была публично оправдываться за поведение своего правительства.

Этот курьезный случай окончательно подвиг меня на создание российского Общества Друзей Л.-Ф. Селина. И надо сказать, что с тех пор мне неоднократно приходилось наталкиваться на мнительных личностей, у которых публичная организация с таким названием вызывает крайне двусмысленные ассоциации. Некоторые даже подозревают, что под этой вывеской скрывается объединение чуть ли не тайных антисемитов. Еще бы! Общество друзей коллаборациониста и автора «Безделиц для погрома»! Однако я думаю, что, если бы оно называлось буквально, как его французский аналог, то есть «Обществом селининских исследований», то это было бы еще более амбициозно и, самое главное, дальше от истины. Лично я все-таки считаю себя скорее кем-то вроде друга Селина, чем его исследовательницей. Возможно, это и не самое удачное определение, но дружба, по крайней мере, ни к чему особо не обязывает, ни к каким серьезным и углубленным изучениям объекта своей привязанности – так, слабое любопытство, чуточку более пристальный взгляд в отдельные мгновения бытия. А если друг надоест, то его всегда можно послать подальше. Этим, кстати, дружба отличается не только от кропотливой исследовательской работы ученого, но и от любви! Надо сказать, что я вообще предпочитаю держаться на дистанции от людей, чтобы не грузить себя никакими излишними обязательствами перед ними. В конце концов, если уж с кем и дружить, то лучше с покойником, к тому же достаточно известным, несмотря на некоторые отягощающие эту известность обстоятельства.

Тем не менее мне приходилось встречать во Франции литературоведов, которые, наоборот, начинают энергично отнекиваться и отмахиваться, даже когда их кто-либо вдруг просто назовет «селинистами», а не «селинологами», как бы им того хотелось. О дружбе, то есть о публичном обозначении своих симпатий, в данном случае речь и вовсе не идет. Впрочем, столь тонкое колебание смысла из– за каких-то там суффиксов трудно уловить русскому уху, так как в России огромное количество людей, изучающих куда более извращенного, чем Селин, поэта, именуют себя «пушкинистами», ни капельки не стыдясь подобного звания. Слабое понимание этого нюанса, вероятно, приходит только тогда, когда речь заходит об отличии «сталинистов» от «сталинологов».

Как бы то ни было, но, по моим наблюдениям, «селинологов» сейчас не только во Франции, но и во всем мире как собак нерезаных. Россия в этом отношении стоит несколько особняком, так как, насколько мне известно, на русском языке в настоящий момент существует только одна посвященная Селину диссертация, и та была написана совсем недавно – где-то года три назад. Но по большому счету это не так уж и важно, поскольку, общаясь с французскими «селиноведами», я очень скоро пришла к выводу, что между ними и их русскими коллегами, занимающимися изучением того же Пушкина, нет никакой существенной разницы.

Никогда не забуду, как в парижской квартире мэтра Жибо, являющегося президентом Всемирного общества селининских исследований, состоялось обсуждение темы очередной посвященной творчеству Селина конференции, на которую как всегда должны были съехаться аспиранты и преподаватели из университетов стран всего мира, включая Австралию и Японию. Сидевший во главе овального стола профессор Сорбонны задумчиво спросил: «Ну что, мадам и месье, что мы будем обсуждать в следующий раз?» После чего вокруг воцарилось гробовое молчание. Собравшиеся за столом вопросительно уставились на профессора. Наконец, выдержав небольшую паузу, профессор громко и отчетливо произнес: «Peut-^etrе «Demesure»?!» – и все радостно закивали. Непродолжительная немая сцена закончилась. Конечно же, «demesure», а что же еще!? Это изящное французское слово можно приблизительно перевести на русский как «беспредел» или же «беспредельность». Таким образом, темой следующей селининской конференции стала «беспредельность». С тех пор прошло уже несколько лет, и я даже успела получить по почте увесистый том с текстами сообщений, сделанных на этой, посвященной «беспредельности» Селина, конференции. Среди их названий мне особенно запомнились два: «Mesure de demesure» и «Demesure de mesure», то есть «Предел беспредела» и «Беспредел предела».