Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы

Разве что две судимости (одна – за кокаин, вторая – за неуплату налогов) заставляют задуматься над тем, что и в ее жизни далеко не все складывалось столь уж гладко, но все равно, благодаря своим связям и дружбе с французским президентом, ей в обоих случаях удалось благополучно избежать тюрьмы. С налогами она «прокололась», ввязавшись в крупную денежную аферу где-то в одной из наших бывших среднеазиатских республик. Говорят, что в этом случае ей помог не только французский президент, но и то, что на допросах она «косила» под законченную наркоманку и алкоголичку. На все вопросы следователя она отвечала, что абсолютно ничего не помнит – получилось в высшей степени убедительно.

В целом же, если оставить за скобками различные неурядицы и личные драмы, которые неизбежно сопровождают жизнь любого человека, ее творческая судьба наверняка станет предметом тайной зависти для многих поколений юных писательниц. И примерно с такой же долей уверенности можно утверждать, что, скорее всего, подобная участь так и останется для них недостижимой мечтой. Я, по крайней мере, в этом отношении ей совершенно искренне завидую, однако в моей зависти нет ничего тяжелого, мрачного и злобного, как нет всего этого и в облике самой Франсуазы Саган. А во французской литературе, точно так же как и в русской, было достаточно литераторов, которые строили свое писательское и человеческое благополучие на бесцеремонном вторжении в жизнь других людей с навязчивыми проповедями и нравоучениями. О Саган такого не скажешь. И это уже немало. Поэтому «великой писательницей», к счастью, ее назвать язык не поворачивается! Мне нравится ее умение не оставлять особо глубоких следов в человеческой памяти. «Здравствуй, грусть!», «Прощай, грусть!» – от перестановки слов в обратной временной и смысловой последовательности фактически ничего не меняется.

В 1988 году Франсуаза Саган сама составила о себе заметку для Словаря современной французской литературы: «Явилась в 1954 году с тоненьким романом «Здравствуй, грусть!», который вызвал мировой скандал. Исчезла после жизни и творчества в равной степени приятных и халтурных, но это уже стало скандалом только для нее самой».

Глава двадцатая Гений пустоты

Тимура Новикова называют ключевой фигурой петербургской независимой культуры, расцвет которой обычно относят где-то к концу 80-х – началу 90-х годов. Однако я считаю, что по-настоящему выдающимся, то есть резко выделяющимся на фоне окружения, его сделали только трагические обстоятельства последних лет его жизни. Все-таки современному искусству, особенно тому, которое так или иначе связывают с богемой, андеграундом или же так называемым постмодернизмом, часто очень не хватает основательности, значительности и вообще чего-то такого, что заставило бы окружающих отнестись к нему всерьез. Особенно это стало заметно после крушения Советского Союза, когда свобода самовыражения перестала быть сопряжена с риском противостояния власти. Так, суетятся какие-то молодые люди, хихикают, шутят, устраивают, может быть и забавные, но уж больно поверхностные и не оставляющие особого следа в людской памяти перформансы. В то время как в глазах обывателя настоящий художник, дабы остаться в веках, должен чувствовать сопротивление материала, ваять тяжелым молотом из куска гранита, а не строить фигурки из песка. И мне кажется, что Тимур всегда остро ощущал некоторую легковесность главного дела своей жизни и стремился ее преодолеть. Однако и учрежденная им Новая Академия Изящных искусств, и громогласные заявления о возврате к традиционным формам классического искусства для подавляющего большинства окружавших его людей скорее всего так и остались бы еще одной постмодернистской шуткой. Почти все мои знакомые именно так эти жесты Тимура и воспринимали. И только неизлечимая болезнь и слепота, неожиданно настигшие его в середине 90-х, невольно помогли ему продвинуться в этом направлении. Те, кто был с ним рядом, вроде бы по-прежнему делали то же самое, что и он, но, на самом деле, это было уже не совсем так. Слепой художник продолжал активно участвовать в художественной жизни, создавать картины и коллажи, снимать фильмы – ситуация, что ни говори, достаточно необычная. Отныне Тимур не только словами и действиями, но всей своей жизнью наглядно демонстрировал окружающим: если критики, зрители и эксперты давно уже ничего толком не понимают и не различают, то и самому художнику тоже совсем не обязательно как-то особенно напрягаться, чтобы творить – позволительно вообще ничего не видеть. Если так можно выразиться, Тимуру удалось преодолеть легковесность современного искусства, доведя ее до абсолютного предела и, тем самым, сделав вполне осязаемой и весомой. И действительно, я никогда больше не встречала человека более легкого, чем Тимур. Столь явственно легкого. И, вероятно, поэтому ему гораздо лучше давались разные публичные акции, чем работа с холстом и другими материальными объектами. Даже его устные выступления при переводе на бумагу много теряют.

Что касается творческого наследия Тимура, то тут тоже, скорее, можно говорить о некоем достаточно «пустом» пространстве, не слишком заполненном материальными шедеврами, обилие которых обычно оставляют после себя так называемые «великие художники». Именно поэтому, я думаю, Тимур Новиков уже сейчас столь часто становится объектом всевозможных научных исследований и статей. Подобное свободное пространство дает исследователям практически полную свободу толкований и интерпретаций. То же самое можно сказать и про тех, кто решит поделиться с окружающими своими воспоминаниями о Тимуре. Мне кажется, что каждый из них снова рискует невольно вовлечься в ту бесконечную игру, которую он вел, и погрузиться в пучину этой безграничной пустоты и свободы, став не просто наблюдателем, а активным участником или даже соучастником описываемых событий. Как это обычно и бывало при жизни Тимура. С этой точки зрения Тимур Новиков, безусловно, является легендарной личностью, так как про него, не сомневаюсь, со временем начнут слагать настоящие легенды.

Жаль, конечно, что его больше не увидишь в галерее Новой Академии на Пушкинской – с тех пор как он перестал там появляться, это место сильно поблекло. В последние годы жизни, собираясь на очередной вернисаж, Тимур неизменно облачался во фрак, на лацкане которого поблескивал восьмиконечный орден. На вопрос о происхождении этого ордена он всегда только загадочно улыбался. Фрак, роскошный цилиндр, брюки в тонкую полосочку, лаковые штиблеты и крахмальную рубашку, насколько я помню, он приобрел у Владика Монро за весьма приличную сумму – Владик тогда нуждался в наличных, а Тимур Петрович всегда славился своим гуманизмом, да и торговаться он считал ниже своего достоинства. Когда я приходила к Тимуру в его обшарпанную квартиру на Литейном, где на кухне был совершенно черный потолок, он обычно встречал меня стоя, опираясь на живописную трость с серебряным набалдашником. От этого у меня всегда было впечатление, что я попала в великолепный дворец, золоченые чертоги, как у царя Салтана, не иначе. И так, я думаю, было с каждым его гостем. К тому же стены комнаты Тимура были все увешаны его аппликациями на золотой парче и бархате, которые были украшены жемчугом, золотом и бриллиантами – по крайней мере, именно так мне тогда казалось.

Помню, как на презентации моего романа «Домик в Буа– Коломб», он достаточно неожиданно для меня, не говоря уже о всех остальных, кто там присутствовал, вручил мне Рокфеллеровскую премию. Я даже не уверена, что к тому моменту он успел познакомиться с содержанием этого романа, который только что вышел из печати, разве что с какими– нибудь отрывками, которые ему могли зачитать его многочисленные и постоянно сменявшие друг друга секретари. Презентация проходила в небольшой галерее на Лиговском проспекте. Тимур явился в своем фраке и с тростью, в разгар презентации вышел на сцену, произнес небольшую речь о том, как важно оказывать поддержку гению, который часто сам неспособен прокормить себя в этом грубом мире. Закончив речь, он извлек из кожаной папки довольно увесистый конверт и торжественно вручил его мне вместе с живописный картинкой, на которой было изображено восходящее солнце, окаймленное золотым растительным орнаментом, сопроводив формулировкой: «За создание образа настоящего русского интеллигента с человеческим лицом!» Отвечая потом на вопросы присутствовавших журналистов, он тут же во всех деталях, подробно, рассказал им о том, что это поэт и издатель Дмитрий Волчек (роман вышел в издательстве «Митин Журнал») познакомился в Нью-Йорке с внучкой Рокфеллера и выхлопотал для меня эту премию, которая теперь не даст мне умереть с голоду… Не буду говорить, что я увидела, открыв конверт, но мне ничего не оставалось, как стать соучастницей этого акта, который, кстати, имел достаточно неожиданные последствия для моей писательский судьбы, так как информация об этой премии попала потом в СМИ, причем не только у нас, но и за границей.

Практически каждую ситуацию, к которой он оказывался причастен, Тимур стремился перевернуть, довести до абсурда, но это, как ни странно, вовсе не мешало ему достигать вполне успешных практических результатов. В феврале 1999 года мы организовали с ним фестиваль петербургского декаданса, в котором наряду с такими известными личностями, как Владик Монро, Андрей Бартенев, Наталья Пивоварова и Вова Веселкин, принимали участия совершенно деклассированные бомжи, которых мы с Тимуром нашли на улице, и я тогда предложила привлечь для охраны нашего мероприятия членов петербургского отделения НБП. Тимур с радостью подхватил эту идею. Особенно его вдохновило то, что вокруг всего зала по периметру будут стоять молодые люди, облаченные в живописные черные наряды с портупеями. На предварительном инструктаже он сразу же дал им указание ни в коем случае не пускать в зал журналистов. Подобное же предупреждение было специально внесено и во все приглашения: «Представители средств массовой информации в зал не допускаются!» Кроме того, за билеты была назначена совершено заоблачная по тем временам сумма, хотя мы и понимали, что в зале будут присутствовать люди главным образом по приглашениям. В итоге фестиваль вызвал к себе просто ажиотажный интерес, в том числе и со стороны прессы: мест на всех не хватило, люди толпились даже в проходах, несмотря на то что на улице был тридцатиградусный мороз и до зала «Зоопарка», где проходил фестиваль, было не так легко добраться. Правда, члены НБП восприняли указание Тимура насчет журналистов слишком буквально, и некоторых из них потом пришлось чуть ли не вытаскивать из сугробов.

Так был ли Тимур великим художником? Некоторые считают, что он недостаточно хорошо рисовал. Но, по-моему, в данном случае это совершенно не важно. Стоило тебе оказаться рядом с Тимуром, как ты сразу же погружался в особый мир, который совсем не обязательно был связан именно с живописью. Когда мы прогуливались с ним по Невскому, он сразу же начинал подкидывать мне всякие идеи. В частности, предлагал написать повесть, сюжет которой сводился примерно к следующему. На Московский вокзал прибывает целая толпа молодых провинциалов, которые никогда до этого в Петербурге не были. И вот идут они по направлению к Адмиралтейству, и по мере продвижения вперед их группа лишается то одного, то нескольких человек. У кинотеатра «Художественный» один юноша засмотрелся на яркие афиши и заслушался грохочущей из динамиков музыкой, да так и остался стоять столбом, а остальные не заметили и прошли дальше. У Катькиного садика пожилой благообразный человек с вкрадчивыми манерами заманивает еще парочку обещаниями развлечений и, естественно, «бабок». На канале Грибоедова к ним пристает отмороженный наркоман и предлагает курнуть травы, а то и попробовать кое-чего покрепче. И так постепенно по мере приближения к Адмиралтейству их становится все меньше и меньше, так что до конца Невского доходит только один юноша, самый стойкий. Но и там, в Александровском саду, как только он садится на скамеечку отдохнуть, к нему подходят курсанты и шепотом говорят, что знают отличный способ заработать, совершенно безопасный и ничего общего с криминалом не имеющий – при этом они указывают ему на фланирующего неподалеку старика («бабушку») с характерной внешностью и крашеной шевелюрой, стреляющего глазками то вправо, то влево… Таков был замысел Тимура. И пусть этот замысел так и остался не воплощенным на бумаге – сама прогулка по Невскому тоже была своеобразным произведением искусства. И ее можно пересказывать совсем как повесть или роман.

Глава двадцать первая К иерархии жанров: там внизу

Некоторые вещи пугают. Орудия пыток и вовсе созданы, чтобы устрашать. Каждый раз, когда они возникают у тебя перед глазами – пусть даже в виде музейных экспонатов – ты невольно представляешь себя на месте жертвы. И это понятно. Но я заметила, что мне иногда становится не по себе и от предметов одежды, особенно, когда видишь их не на каком-то конкретном человеке, а в магазине или же на витрине, где они стоят и ждут потенциального покупателя. Перспектива оказаться их «счастливой обладательницей», вероятно, и пробуждает в моей душе не слишком приятное чувство панической растерянности и неуверенности в себе. Конечно, это не совсем то же самое, что очутиться в утыканном шипами «испанском кресле», но это такой тихий ужас, который проникает в твою душу почти незаметно: ты стараешься отмахнуться от него, поскорее забыть, а он опять возвращается к тебе ночью в виде кошмара. И дело тут вовсе не в уродстве какого-то отдельно взятого платья, пальто или шляпки – корни этого страха уходят гораздо глубже. Эпитет «страшное» в применении к уродливому платью – это все– таки гипербола. Настоящий страх способны пробуждать не отдельные экземпляры, а только типы и виды одежды. Как не бывает страшных зайцев или воробьев, но зато есть тигры, медведи, пчелы и змеи, точно так же не существует пугающих юбок и жакетов, но зато есть… боты и калоши. Они стоят себе где-нибудь незаметно в уголке, но когда твой взгляд случайно падает на них, ты вдруг невольно задумываешься: до какого состояния тебе нужно дойти, чтобы надеть их на себя. Вот это и есть настоящий кошмар!

Приблизительно то же самое можно сказать и о литературе. Давно уже ничего не читала, а тут как-то открыла хрестоматию по русской литературе, наткнулась на басню и почувствовала, что не могу на нее спокойно смотреть – до такой степени, что захотелось поскорее закрыть книгу и забыть о том, что я там увидела. И тоже вовсе не из-за содержания или умения излагать свои мысли конкретным автором, а из– за самого принципа устроения подобных текстов. От этих принципов, которые, видимо, лучше все же называть более привычным словосочетанием «законы жанра», прежде всего и повеяло на меня по-настоящему пугающей затхлостью. Смешно сказать, но мне на глаза попалась обычная басня, а у меня возникло такое ощущение, будто я случайно заглянула в обувной магазин и примерила на себя калоши.

Самое интересное, что до этого момента я вообще ни о чем подобном никогда не задумывалась. Ну, мелькают иногда в голове знакомые с детства образы стрекозы, муравья, слона и бегающей перед ним маленькой собачки, но я их уже давно перестала воспринимать всерьез: все они остались где-то в далеком прошлом. Разве что история про ворону и лису, кажется, не утратила полностью своей актуальности и в наши дни. Да и то, вероятно, из-за полемики – очной и заочной – между лидером российских коммунистов и главой РАО ЕЭС, на которую мне вольно или невольно уже почти двадцать лет периодически приходится натыкаться. Телевизор я практически не смотрю, однако стоит только его включить, как там опять прокручиваются вариации на известный со школы сюжет – сейчас, правда, чуть меньше, а несколько лет назад почти постоянно. Только персонажи полностью поменялись местами, и теперь уже ворона всячески пытается пристыдить, взывает к совести, блещет ораторским искусством и требует у коварной лисы, чтобы та вернула назад некогда принадлежавший ей кусочек сыра. А больше никаких новых басен жизнь вроде бы не придумала. Даже совсем уж примелькавшихся на экранах юмористов, которые давно исчерпали весь запас своих шуток и острот и поэтому готовы их бесконечно повторять, и то невозможно сегодня представить декламирующими нечто подобное – настолько дико выглядело бы сие зрелище.