Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы

Нет, что бы там ни говорили, а вырождение этого литературного жанра свидетельствует об обретении современными людьми некоторой творческой свободы, не доступной ранее их предшественникам. У прогресса и цивилизации тоже есть свои плюсы. Причем мера этой свободы такова, что возвращение к языку иносказаний и аллегорий в наши дни представляется мне крайне маловероятным. Если тебя особенно никто не притесняет, то зачем прибегать к каким-то туманным образам, чтобы обличить абстрактный порок или социальное зло? Можно ведь просто и четко сформулировать волнующую тебя проблему, выступить по телевизору, наконец, и поделиться со зрителями тем, что тебя так волнует. А для выражения более тонких и ускользающих чувств и мыслей, переполняющих человеческую душу и голову, существует еще и язык символов, но он заведомо непонятен толпе. Баснописец же неизменно обращался к широкой публике, поэтому этот жанр всегда считался едва ли не самым низким и вульгарным из всех возможных. Кем, в частности, был его признанный классик Крылов? Вроде бы и поэтом его не назовешь, но и не прозаик уж точно. Меня в детстве еще очень смущал тот факт, что незадолго до Крылова существовал еще и некий Лафонтен, который вроде бы уже сочинил все эти истории, с тем же сюжетом, только по– французски. Не говоря уже об Эзопе, но тот хотя бы жил несколько тысяч лет назад. Однако и переводчиком Крылова почему-то тоже никто не называл. Постепенно я пришла к заключению, что Крылов, видимо, является кем-то вроде изобретателя паровоза, на звание которого тоже претендовали сразу несколько человек в нескольких странах. Тогда наверняка Лафонтен и Эзоп в своих творениях просто чего– то не доделали, и только наш соотечественник довел их до настоящего совершенства.

Все это, впрочем, не мешало Крылову безбедно существовать, а возможно, даже наоборот, помогало, поскольку коллеги по перу из прозаиков и поэтов не воспринимали его в качестве серьезного конкурента. Что и позволило ему избежать крайних проявлений злобы, зависти и ревности, которые, как известно, самым роковым образом сказались на судьбе многих его современников. И все же, его присутствие в тогдашней литературе выглядит не менее естественным и органичным, чем присутствие фигуры «дедушки Крылова» среди античных статуй в Летнем саду в наши дни. Все-таки все понимают, что тогда была эпоха классицизма, и Крылов тут, между нимф и богинь, призван олицетворять Эзопа.

Однако всего каких-то сто лет спустя именно появление в литературе штатных баснописцев вроде Сергея Михалкова делает советскую культуру безнадежно архаичной и несовременной. Кому-то может показаться, что это какая-то незначительная деталь, однако эта мелочь из разряда тех, которые позволяют отличить праздничный наряд домашней хозяйки от костюма светской барышни, даже если они сшиты из одинакового по стоимости материала. Поэтому вот тут-то, благодаря этой «мелочи», и становится понятно, что человеческое общество к тому времени достигло такой стадии развития, когда этот литературный жанр окончательно себя исчерпал, и поэтому фигура баснописца больше уже никем не воспринимается как легкий и ни к чему не обязывающий штришок, стилизующий современность под древность. Более того, чтение текста, где цветочек, дерево, щебетание ласточки или же мычание коровы намекают читателю на его тайные пороки и аморальные поступки, становится элементарно вредным для психики, ибо может способствовать развитию у него достаточно тяжелых и опасных для окружающих форм паранойи. Самый поверхностный взгляд на поведение того же Сталина позволяет сделать вывод, что он был склонен воспринимать окружающий мир не просто как книгу, – а так зачем-то советуют делать некоторые не слишком умные религиозные мыслители, – но именно как басню, где любой случайный жест, безобидная картинка, улыбка, взгляд или неодушевленный предмет могли быть восприняты главой могущественной империи в качестве намека на просчеты в его политике, скверный характер, маленький рост и прочие дефекты, с самыми непредсказуемыми последствиями для тех, кто был ко всем этим случайным вещам и явлениям так или иначе причастен.

Последнее обстоятельство наглядно показывает, насколько небезобидным для судеб целого государства, народа и его культуры может быть столь явное пренебрежение подобного рода деталями и мелочами, из которых практически полностью соткана литература. Кто решил продлить существование басен? И самое главное – зачем? У меня такое впечатление, что все произошло по какому-то случайному недосмотру, поскольку к этому виду словесного искусства просто никто не относился всерьез. Можно было бы, естественно, предположить, что революционеры, вознамерившиеся радикально изменить мировой порядок, решили не оставлять без внимания и один из низших литературных жанров, сознательно уравняв его в правах и даже возвысив над остальными. Причем, они вполне могли это сделать исключительно из любви к симметрии или же из чувства инстинктивной классовой солидарности не только с людьми, но и с неодушевленными предметами и сущностями, особенно не вдаваясь во все эти литературные тонкости и не задумываясь о последствиях. Такое тоже возможно. Однако никаких специальных революционных указов на этот счет мне пока не попадалось.

Что касается дальнейшей судьбы этого жанра, то в настоящий момент с басней, судя по всему, полностью покончено, как покончено теперь с такими некогда опасными болезнями, как оспа или чума. Иногда, правда, и сейчас приходится натыкаться на тексты, в той или иной степени насыщенные различными аллегориями и иносказаниями, но все-таки это уже не басни в чистом виде, а какие-то очень и очень отдаленные от первоначального оригинала мутации. И все равно, тяга к созданию подобных текстов обычно выдает в их авторах ни на что реально не претендующих обитателей литературного дна, подобно тому как боты и калоши свидетельствуют о крайне низком социальном статусе тех, кто вынужден их сейчас на себя надевать. Эти несчастные по каким– то причинам до сих пор не чувствуют себя вправе говорить о простых вещах четко и ясно или же воспринимают своих потенциальных читателей как страдающих паранойей пациентов психиатрической лечебницы, которые, вероятно, только и способны сегодня воспринимать все их намеки и иносказания всерьез.

Печальная и поучительная судьба этого литературного жанра невольно наводит меня еще и на мысль о каком-то таинственном и немного пугающем сходстве мирового разума с устроением современного компьютера. В этом мире незримых сущностей тоже, возможно, присутствует некая область, которая представляет собой нечто вроде специального хранилища в антивирусной компьютерной программе. В традиционной иерархии литературных жанров эта область, видимо, соответствует самой низшей ступени. Попадая туда, тот или иной эстетический феномен, подобно файлу, зараженному опасным для остального программного обеспечения вирусом, становится практически обреченным на дальнейшее удаление из существующей системы ценностей. Девятнадцатый век и несколько обособленное, как бы вне времени и пространства, положение баснописца Крылова достаточно ясно указывали человечеству на определенную опасность, которую таит в себе это, казалось бы, совсем непритязательное занятие. Однако вняли этому предупреждению далеко не все. В результате вирус проник обратно в систему и произошел сбой.

Глава двадцать вторая Культурные герои постмодерна

Не знаю даже, откуда взялось это широко распространенное ныне убеждение, будто господствующий в искусстве той или иной эпохи стиль обязательно зарождается в головах философов и теоретиков культуры. На самом деле, чаще всего это происходит совсем не так. Я бы сравнила искусство с водной поверхностью, которая в условиях полного штиля и отсутствия каких-либо сотрясений способна оставаться неподвижной достаточно долгое время, до тех пор пока на нее не упадет какой-нибудь камень, от которого и начинают потом разбегаться в разные стороны волны. Причем такой «камень» может иногда прилететь с самой неожиданной стороны. В частности, с достаточно большой долей уверенности сегодня можно говорить о том, что решающее влияние на искусство эпохи модерн оказали не столько Ницше, Вагнер и Достоевский, сколько Людвиг Баварский или даже Жиль де Рэ, образ которого использует в своем знаменитом романе «Там внизу» Гюисманс. Видимо, просто следует четко отличать творцов культуры от ее героев.

Пример Жиля де Рэ особенно интересен, так как он, ко всему прочему, еще и жил за несколько веков до рождения Арт Нуво. Богатейший феодал и маршал Франции, соратник Жанны д’Арк, правоверный христианин… После того как Жанну сожгли на костре, Жиль де Рэ воздвиг в своем поместье Машкуль-ан-Рэ церковь, посвященную всем невинно убиенным младенцам, для хора которой отбирал самых красивых мальчиков; а затем и вовсе скрылся ото всех, запершись у себя в замке Тиффож. Бытует мнение, что трагическая гибель Жанны д’Арк, перед которой он преклонялся, обострила его религиозные душевные порывы, однако экзальтированный мистицизм постепенно привел его к сатанизму. Сперва он развращает детей из своего церковного хора, но вскоре это ему надоедает и он идет еще дальше. Первой жертвой Жиля становится мальчик, которого он сначала зарезал, потом отрезал ему кисти рук, вынул сердце, вырвал глаза, а кровь использовал в качестве чернил для написания алхимических формул и заговоров. С 1432 по 1440 год в Анту, Пуату, Бретани постоянно пропадают дети. Постепенно в деревнях в окрестностях замка Тиффож практически не остается подростков мужского пола. Современные источники насчитывают от семи до восьми сотен жертв, хотя это очень приблизительная цифра. Женщин же, за исключением Жанны, для него просто не существовало: он относился к ним с глубоким отвращением. В подземной тюрьме своего замка Жиль насилует и разрезает на куски мальчиков, наблюдая за их предсмертными судорогами. Он оскверняет тела уже мертвых детей, а однажды даже выпотрошил беременную женщину, вытащив у нее из живота зародыш. Он отрезает у детских трупов головы и расставляет их на столе, выбирая наиболее прекрасную, потом страстно целует ее в мертвые губы. Всякий раз после подобных излишеств он надолго погружается в глубокий, напоминающий летаргию, сон. И неизвестно, сколько бы еще все это продолжалось, если бы не одна оплошность: однажды, впав в буйство, Жиль де Рэ врывается в церковь и прямо у алтаря избивает священника. Вскоре его арестовывают, привозят в город Нант и заключают в башню. При осмотре в подземельях его замка были обнаружены горы детских костей и черепов, которые не успели сжечь слуги. Суд приговаривает его к повешению с последующим сожжением трупа. В записках, вроде бы даже написанных им собственной кровью, Жиль де Рэ требует от дьявола «знания, могущества и богатства», а во время судебного процесса заявляет: «Никто в мире никогда не совершал и не сможет совершить того, что сделал я».

Тем не менее, мне кажется, есть личности, которые и в наши дни вполне могли бы составить конкуренцию Жилю де Рэ, хотя действовать им приходилось в несоизмеримо более сложных условиях и не прибегая к помощи слуг. Знакомая моей двоюродной тети работала в прокуратуре, поэтому в детстве мне довелось услышать от нее несколько в высшей степени поучительных историй, которые, как я теперь понимаю, оказали на меня влияние, возможно, не меньшее, чем книги Достоевского.

В шестидесятые годы на территории одной из среднеазиатских республик орудовал очень странный преступник по фамилии Хосрян, если я, конечно, теперь не путаю его фамилию. Этот тип страдал редчайшим заболеванием, вылечить которое было очень сложно, так как кровь у него, в довершение всего, была тоже очень редкой группы – четвертая, резус отрицательный. То ли он приобрел это заболевание в тюрьмах и колониях, которых немало повидал на своем веку, то ли таким родился – все это теперь уже значения не имеет. Но только у него уже имелось солидное уголовное прошлое, поэтому он сколотил небольшую банду, человек так из пятнадцати, и дал своим подручным задание: отлавливать для него людей исключительно с четвертой группой крови и отрицательным резусом! А найти таких людей было не так-то и легко, потому что они встречаются чрезвычайно редко. Но его подручные до того боялись своего пахана, что шли на всевозможные ухищрения и увертки, чтобы выполнить задание. А Хосрян, как только ему в руки попадала желанная добыча, тут же перерезал ей горло, сливал кровь в тазик, затем переливал ее в бутылку, садился за стол и гранеными стаканами всю до единой капли жадно выпивал. Отчего лицо у него стало кирпичного цвета, а глазки совершенно заплыли. Хотя он и до этого особой красотой не отличался, но со временем все больше начал внушать всем, в том числе и своим ближайшим соратникам, ужас и отвращение. Неизвестно почему, но он решил, что его заболевание можно вылечить только таким путем, то есть пить кровь именно той группы, какая была у него самого. Возможно, это ему посоветовал какой-то дебильный врач, а может, он сам до такого додумался. Кстати, один из его подельников потом рассказал, что на зоне все считали Хосряна очень здоровым человеком, так как однажды он истолок в порошок высушенную мокрицу и этот порошок шприцем ввел себе в вену, предварительно растворив в воде. То же самое сделали и его два сокамерника, надеясь закосить от работы, но оба через день отбросили коньки, а вот Хосрян только пару дней провалялся с высокой температурой, и хоть бы что. Короче говоря, для того чтобы избавиться от своей болезни, он убил всего где-то около четырнадцати человек, в том числе пятерых детей. Возможно, все это продолжалось бы еще очень долго и он бы выпил кровь у еще большего количества людей, но как-то один из членов его банды не выдержал (а Хосрян обращался со своими подчиненными чрезвычайно жестоко – наказывал за малейшую провинность, избивая и лишая пищи) и позвонил в милицию. Хосряна задержали и затем приговорили к высшей мере наказания.

А Анатолия Сливко сотрудники органов Внутренних дел даже прозвали «заслуженным маньяком Российской Федерации», что было недалеко от истины, ибо он к тому времени удостоился звания «заслуженного учителя Российской Федерации». Этому человеку в раннем детстве довелось пережить ужасы фашистской оккупации. В частности, как-то прямо на его глазах немецкий офицер в великолепной отутюженной форме убил собаку, при этом ее кровь брызнула прямо на его вычищенные до блеска кожаные сапоги, и эта сцена произвела на маленького мальчика, каким тогда был Анатолий Сливко, неизгладимое впечатление. Именно в тот момент он впервые пережил нечто похожее на оргазм. Впоследствии мальчик вырос, стал учителем в школе и организовал туристический кружок для детей. На работе он был на прекрасном счету, все его очень любили, и особенно родители мальчиков, которым он за свои деньги покупал новую пионерскую форму и черные тупоносые ботиночки, которые казались несколько старомодными, но эта небольшая деталь представлялась всем даже трогательной. По вечерам он приглашал особо понравившихся ему мальчиков в комнату при школе, где было все оборудовано для туристического кружка: на стенах висели огромные карты, портреты Миклухо-Маклая, Христофора Колумба и Кука, а на столе стоял большой глобус. Учитель требовал, чтобы мальчик приходил к нему одетым в парадную форму: белую рубашку, черные брючки и красный пионерский галстук. Если же внешний вид мальчика не соответствовал его требованиям, то он сам снимал с него одежду, добродушно ворча, доставал из тумбочки утюжок и, разложив на столе старое байковое одеяльце, старательно гладил его рубашку, брюки и пионерский галстук до тех пор, пока на одежде не оставалось ни единой, самой крошечной складочки. Затем он одевал мальчика и собственноручно начищал черной ваксой его тупоносые ботиночки, которые, как уже было сказано, покупал сам, ибо редко бывало так, что у ребенка была обувь, подходящая по фасону и цвету. Потом учитель рассказывал мальчику про разных пионеров-героев – как они сохраняли мужество под фашистскими пытками и никогда не выдавали немецким захватчикам место расположения партизанских отрядов. Мальчик слушал его с горящими глазами, весь трепеща от ужасных подробностей, которые сообщал ему учитель; ему тоже хотелось показать, что он мог бы вынести любые испытания. И тут учитель предлагал мальчику нечто такое, о чем тот и сам уже мечтал, а именно: подвергнуть испытанию его стойкость и доказать, что он настоящий мужчина. Анатолий Сливко извлекал из ящика стола толстую бельевую веревку, накидывал ее на торчавший из стены крюк, на котором перед этим висел портрет Миклухо-Маклая; пододвинув стул, ставил на него мальчика; накидывал петлю ему на шею и просил представить, что сейчас его будут пытать фашисты. Затем учитель резким движением выбивал стул у него из-под ног и некоторое время любовался тем, как подросток судорожно дергался, задыхаясь в петле. Однако он не доводил дело до конца и вовремя возвращал мальчика к жизни, подхватив его и сделав ему искусственное дыхание. По окончании процедуры он обычно хвалил своего подопечного, гладил его по голове и давал конфетку или шоколадку, а иногда покупал ему новую пару черных ботиночек. Но вскоре Сливко надоели такие пресные игры и он перестал оживлять мальчиков, а хладнокровно ждал, пока ребенок перестанет дергаться в петле. Кроме того, иногда он перерезал некоторым из них горло заранее припасенным ножом и, всякий раз когда кровь забрызгивала черные тупоносые ботиночки, испытывал самое большое в своей жизни удовольствие. Затем, стремясь расширить свои эксперименты, он приобрел небольшую любительскую кинокамеру и начал снимать все это действо, аккуратно складывая отснятые пленки в шкаф для методических пособий и на досуге внимательно их просматривая.

Короче, мальчики стали пропадать, и все пропадали и пропадали, а милиция ничего не могла сделать. Абсолютно никаких подозрений заслуженный учитель Российской Федерации Анатолий Сливко ни у кого не вызывал. Напротив, родители пропавших детей все как один отзывались о нем сугубо положительно и с огромной симпатией. Погубила учителя простая случайность: какой-то не в меру ретивый милиционер решил поинтересоваться, что за пленки хранятся в шкафу туристического клуба. И все! Маньяк попался! Забавно, что роковое «увлечение» Анатолия Сливко кинематографом сделало его культовой фигурой среди ленинградских режиссеров-некрореалистов конца 80-х, которые считали его чуть ли не своим предтечей и посвящали ему искусствоведческие трактаты и исследования.