Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы

Не менее глубокий след в моем сознании оставил в свое время и Сергей Головкин. Журналисты окрестили его «Удавом», а сам себя он почему-то величал «Фишером». Возможно, ему нравился известный американский шахматист, а может, просто это слово казалось ему особо страшным и значительным из-за сочетания букв «ф» и «ш», как в жутком слове «фарш», например. Он работал на московском Конном заводе № 1 старшим зоотехником-селекционером, где, помимо прочего, в его обязанности входило осеменение кобыл. Этому занятию он предавался с особым увлечением, если не сказать, упоением. В то время как его коллеги успевали осеменить двух-трех животных, он производил эту операцию с семью-девятью кобылами, постоянно перевыполняя план, отчего ему многие завидовали. Правда, впоследствии кое– кто из его товарищей по работе признался, что им все же такое рвение сразу показалось странным и даже немного испугало. Хотя Головкин был человеком очень тихим, скромным, замкнутым и малообщительным. Разве что однажды он зачем-то пригласил к себе несколько молодых рабочих со своего завода и угостил их спиртом, а те попросили у него так называемого «конского возбудителя», дабы опоить своих подружек. Однако девушки совсем не возбудились, а их просто пробрал ужасный понос и они надолго поселились в туалете. Молодые люди обвинили Головкина в обмане, но тот отверг все их обвинения, сославшись на то, что нужно было делать инъекции, а не подмешивать снадобье в пищу. Больше никаких его существенных недостатков или же пороков сослуживцы вспомнить не могли.

Однако самого Головкина девушки не интересовали – у него была своя мечта, преследовавшая его с раннего детства. На следствии он признался, что еще маленьким мальчиком часто представлял себя в роли гестаповца, мучающего пионеров-героев: как он жарит их на сковородке, сжигает на костре, разрезает на части, выкалывает на груди профили Гитлера или же чертей с рогами. Желание сжечь какого– нибудь пионера на костре возникло у него главным образом под впечатлением песни «Взвейтесь кострами, синие ночи!», которую он очень любил и постоянно насвистывал себе под нос. Когда ему было тринадцать лет, он повесил кошку и потом отрезал ей голову, ощутив при этом огромное наслаждение, невероятный прилив энергии, легкость и счастье. Тогда же он начал мечтать об эксгумации и расчленении трупа, причем не просто трупа, а желательно худенького светловолосого мальчика среднего роста, не старше шестнадцати лет. Впоследствии на эту тему советские психиатры строили многочисленные гипотезы, предполагая, что, возможно, именно такой мальчик или мальчики обижали и избивали его в детстве, поэтому он и возненавидел их на всю оставшуюся жизнь.

С течением времени Головкин пришел к выводу, что гораздо приятнее расчленять живых мальчиков, чем искать какие-то трупы, к тому же никогда ведь не знаешь, что там отроется из могилы – блондин или брюнет: на эмалированных табличках над могильными плитами такие детали порой бывает очень сложно разобрать. Дождь и ветер постоянно на них воздействует, и эмаль тускнеет. А живые мальчики спокойно разгуливают по улицам – тут уж ошибиться невозможно! Просто нужно набраться терпения и ждать удобного случая. И когда он устроился на работу на конезавод в Московской области, то там рядом как раз располагалось очень много пионерлагерей, где мальчиков было до фига и больше: они играли в футбол, в волейбол, бегали, прыгали, а иногда тайком курили в кустах у ограды. Сперва Головкин просто заманивал в лес какого-нибудь одинокого пионера, предлагал ему вместе покурить или выпить, затем совершал с ним развратные действия, но в конце концов не выдержал и нескольких прирезал, то есть воплотил свою мечту в жизнь. Расчлененные трупы он закапывал в лесу. Однако совершать подобные преступления на природе было чрезвычайно опасно, пару раз его даже чуть не застукали на месте преступления какие-то грибники.

И Головкин решил подойти к делу более основательно. На сэкономленные деньги он приобрел себе автомашину «Жигули», поставил ее в гараж, располагавшийся на территории конезавода, под гаражом вырыл подвал, забетонировал пол, обложил стены бетонными шпалами, провел свет, закрепил на стенах и потолке специальные металлические кольца, на всякий случай купил детскую оцинкованную ванночку и приступил к отлавливанию мальчиков. Первую свою жертву он нашел у пионерлагеря «Романтик»: мальчик пришел в лес с жестяной баночкой за березовым соком. Головкин тщательно подготовился к нападению. У него были припасены с собой бинокль, в который он обычно наблюдал за детьми, выискивая нужный ему тип, а также нож, бритва, полиэтиленовый пакет, веревка и кепка. Он напал на мальчика сзади, закрыл кепкой ему глаза и под угрозой ножа утащил в чащу, где связал ему руки, погрузил в багажник машины и увез к себе в бункер. Там он подвесил испуганного мальчика к вмурованному в стенку металлическому кольцу, выжег ему паяльной лампой на груди нецензурное слово, однако тот при этом не кричал, а только шипел от боли, как впоследствии рассказал на суде сам Головкин. Затем он отрезал у ребенка гениталии, отчленил голову, истыкал его ножом, выпотрошил, кровь слил в ванночку, а гениталии сложил в стеклянную банку и законсервировал при помощи поваренной соли. Он сделал это для того, чтобы иметь возможность подолгу наслаждаться их видом, но к его огромному разочарованию они очень скоро сморщились и позеленели, полностью утратив свой первоначальный аппетитный вид, поэтому ему пришлось выбросить свой трофей. Вообще, чем больше жертва нравилась маньяку, тем больше ему хотелось с ней всячески развлекаться – тискать, манипулировать, резать, жечь, царапать, кусать, рвать на части. Самым любимым сувениром Головкина был череп мальчика, которым он, по его словам, «совершенно насытился». Этот череп специально был выставлен в подземном бункере на самом видном месте, чтобы все новые мальчики, попадавшие туда, видели его и пугались. Однажды маньяк привел к себе сразу троих мальчиков и последовательно убивал их одного за другим на глазах у оставшихся, называя себя Фишером и похваляясь тем, что у него на счету уже четырнадцать жертв. Порядок, в котором они будут умирать, он тоже сразу же им объявил. Сперва он расчленил одного мальчика, при этом демонстрируя его внутренние органы и давая анатомические пояснения остальным двоим, которые к его удивлению перенесли это относительно спокойно, без истерики, иногда только отворачивались.

От каждой своей жертвы он сохранял на память какие– нибудь предметы: значки, крестики, пуговицы, игрушки, фантики, конфетки – они напоминали ему о том, что он сделал с их владельцами. Всего на счету маньяка оказалось примерно семнадцать жертв. Когда же Головкина поймали и начался судебный процесс, психологи стали исследовать причины и социальные корни такого ужасного явления. Коллеги по конному заводу, как я уже сказала, кроме чрезмерного рвения при осеменении кобыл и того случая с конским возбудителем так и не смогли сообщить о нем ничего особенного. И только одна его сокурсница по Ветеринарной академии вспомнила, как однажды во время празднования Нового года, когда все студенты собрались вместе, чтобы повеселиться и потанцевать, Головкин уселся за стол и начал с жадностью поедать все приготовленные закуски, и так сидел всю новогоднюю ночь и ел, ел, ел, пока не съел абсолютно все, а другим совсем ничего не осталось – ни одного соленого огурчика, ни кусочка хлебца, ни горсточки салатика. Вот тогда, по словам девушки, в ее душу впервые закралось ужасное подозрение: а не маньяк ли этот тихий прыщавый тощий студент с бесцветными глазами. И она теперь жалела, что не заявила на него сразу в милицию.

Если же говорить о влиянии этих личностей на искусство, то в наши дни наибольший интерес к ним проявляют главным образом творцы так называемой массовой культуры. Не случайно, именно триллеры стали сейчас едва ли не самым популярным жанром литературы и кино. В основном герои триллеров, как и их прообразы в жизни, охотятся за женщинами и детьми; отличаются обычно только способы, которыми они со своими жертвами расправляются. Единственное, что в каждом конкретном случае остается не совсем ясным, – это цель, ради которой они совершают свои преступления. В американских фильмах чаще всего прибегают к фрейдистским трактовкам поведения маньяков: ко всяким там травмам детства, злой мамочке и т. п., – хотя массовому зрителю все эти объяснения вряд ли нужны. Мало ли у кого было трудное детство и сумасшедшая мамаша, так что же теперь мочить всех подряд?! А дети тут причем? Поэтому главной отличительной чертой серийных убийц все-таки является немотивированное поведение. Отчего их и бывает гораздо сложнее поймать, чем других преступников, ставящих перед собой цель ограбить банк, устранить конкурента или же свидетеля. В принципе, в отличие от тех же мафиози, маньяки не представляют серьезной опасности для государства и общественных институтов, а доставляют неприятности исключительно своим жертвам, а также их родственникам и знакомым, то есть крайне ограниченной группе людей. В этом отношении они мне всегда напоминали графоманов, которые в своем творчестве тоже не решают каких-либо реальных задач и не предпринимают для достижения успеха осмысленных действий, а просто сочиняют себе стихи и романы, чтобы складывать их потом в стол или же доставать чтением вслух своих близких. Между тем это занятие поглощает практически все их время и силы, что уже само по себе не может не пугать. У меня даже есть подозрение, что в каждом графомане таится потенциальный маньяк-убийца, вся негативная энергия которого, связанная с детскими травмами и т. п., к счастью для окружающих нашла более безобидный выход и выплеснулась на бумагу. Развивая эту аналогию, думаю, с большой долей уверенности можно утверждать, что графоманы отличаются от писателей в традиционном понимании этого слова примерно так же, как серийные маньяки-убийцы отличаются от классических преступников.

Где-то тут проходит и граница между эпохами модерна и постмодерна. Интересно, что уже в «Преступлении и наказании» Достоевского можно обнаружить почти все характерные черты классического триллера. Прагматика в поведении Раскольникова фактически отсутствует: замочив двух баб, он с каким-то удивительным легкомыслием относится к раздобытым таким образом деньгам и драгоценностям и полностью сосредотачивается на своих переживаниях и мыслях. Это обстоятельство, в свою очередь, сильно затрудняет работу следователя, занимающегося раскрытием убийства. Не подлежит сомнению, что идеи, высказанные русским классиком через своего персонажа, всерьез волновали многих мыслителей и художников на протяжении последних ста лет, однако самого писателя никому и в голову не приходит отождествлять с преступником, зарубившим топором старушку-процентщицу и ее сестру. А вот запутанные отношения между маньяками и полицейскими из сегодняшних триллеров достаточно легко проецируются на сферу современной интеллектуальной литературы.

Нетрудно заметить, что практически во всех триллерах маньяк всячески пытается вовлечь окружающих еще и в какую-то одному ему понятную игру. Для чего оставляет на месте каждого своего преступления разнообразные знаки, иероглифы, буквы, из которых преследующий его полицейский и должен будет сложить некую магическую фразу, в которой разъясняется конечный смысл его необычных поступков. Большинству людей все это совершенно безразлично, однако полицейский вынужден ломать голову над ребусами преступника по долгу службы. Я уже неоднократно ловила себя на мысли, что после просмотра очередного триллера чаще всего испытываешь чувство некоторого разочарования, так как смысл окончательно сложившейся фатальной фразы, как правило, оказывается в высшей степени банальным и уж никак не стоящим затраченных на ее разгадку усилий, а тем более, человеческих жертв. Нечто похожее можно наблюдать и в современной литературе. Писатель в наши дни часто точно так же пытается безуспешно вовлечь окружающих в непонятную для них игру, составляя на страницах своих книг всевозможные шарады из букв, однако единственным по-настоящему заинтересованным в разгадке лицом оказывается ученый-литературовед, вынужденный заниматься этими головоломками по долгу службы. Всем остальным они абсолютно по барабану. А если кто-нибудь из «посторонних» все же решится пройти этот путь до конца и прочитает какую-нибудь ключевую для современной культуры книгу, то его постигнет примерно такое же разочарование, какое я обычно испытываю после просмотра очередного триллера. И все потому, что окончательно прояснившийся смысл этих криптограмм и ребусов будет очень мало соотноситься с количеством потраченных на расшифровку сил и времени. Литературовед, подобно профессиональному полицейскому, от таких горьких чувств заведомо избавлен, поскольку за свой труд он получает соответствующие бонусы в виде научных степеней, одобрения сослуживцев и, наконец, элементарной заработной платы. Более-менее занимательными для рядовых читателей в этой ситуации являются уже не сама книга и ее автор, а перипетии отношений между писателем и его исследователем. Отсюда становится понятно, почему практически все из существующих ныне литературных премий отданы в распоряжение так называемой «серьезной литературы», то есть литературы, претендующей на элитарность, сложность и непонятность для среднего ума. Все очень просто! Вручение такой премии является чуть ли не единственным действом, которое привлекает к себе внимание широкой публики. Без премий подобная литература уже давно прекратила бы свое существование, так как ее все окончательно перестали бы замечать. А тут присутствует некая интрига, задействованы хоть какие-то бабки, которые критики, эксперты и специалисты присуждают понравившимся им авторам. Стоит же после окончания церемонии вручения премии какому-нибудь особо любознательному читателю вдруг открыть книгу лауреата, как весь его интерес и любопытство мгновенно угаснут.

Короче говоря, все как в «страшном кино»! Там ведь зрители тоже внимательно следят исключительно за поединком полицейского и преступника. Если же эта напряженная «борьба интеллектов» из триллера вдруг была бы устранена – например, полицейские объявили бы забастовку и отказались выполнять свой долг, – то все любители этого жанра автоматом остались бы один на один с маньяком и его загадками. Можно себе представить, какую скуку и разочарование они должны были бы испытать! Ведь фактически они оказались бы в положении зрителей так называемого «авторского кино», которые вынуждены ломать голову над смыслом беспорядочного нагромождения кадров на экране, причем совершенно ничего с этого не имея. Одно дело – наблюдать за тем, как полицейский гоняется за преступником, стреляет в него из пистолета, сцепляется с ним в смертельной схватке, а другое – думать над тем, что если первой убитой бабой оказалась некая Алла, то второй, возможно, будет Белла, так как по алфавиту за «а» сразу же следует «б».

Среди маньяков, правда, иногда тоже встречаются совсем странные типы, которые не подпадают под начертанную мной схему. Не так давно из телевизионных новостей я узнала, как где-то в российской глубинке был пойман тихий, скромный рабочий – то ли слесарь, то ли токарь, – который держал у себя в подземелье под домом двух девушек, используя их в качестве наложниц. Он соорудил в огороде рядом со своим домом на десятиметровой глубине настоящее бомбоубежище, которое могло бы ему очень пригодиться на случай непредвиденной атомной войны. Думаю, он бы нисколько не пострадал и какое-то время совершенно спокойно бы там жил – с такой основательностью и размахом все было оборудовано. Этот тип провел туда воду и свет, сконструировал специальную систему подачи воздуха, а также установил телевизор и магнитофон. Масштабы изобретательности, затраченных усилий и времени, которые потребовались этому несчастному для того, чтобы соорудить под землей столь комфортабельное убежище, меня больше всего и впечатлили. Однозначно можно сказать, что он вложил в свое детище гораздо больше сил и средств, чем в свое время Головкин в бункер у себя под гаражом. Парадокс заключается в том, что сделал он это исключительно для того, чтобы удовлетворять свои, в общем-то вполне естественные и непритязательные потребности, свойственные любому взрослому человеку. Тут и вправду есть что-то уж совсем ненормальное – даже в сравнении с описанными выше жуткими личностями. Но кто знает, может быть, именно такой герой станет ключевой фигурой искусства будущего.

Глава двадцать третья Чистота непроницаемых сфер

Бесспорно, в жесте современного поэта, обращающегося к окружающим со стихами, есть что-то трогательное, ибо, по сути, это жест отчаяния. Гадалкам, ясновидящим и прочим более-менее удачливым колдунам и магам отдельные доверчивые обыватели и сегодня все еще готовы платить бабки за их услуги, а вот поэты уже давно посажены на голодный паек. Поскольку они даже никому ничего не обещают – никакой тебе помощи, никакого снятия порчи, сведений о будущем или исцеления, а просто составляют себе на бумаге слова в столбик, в рифму или без, да еще порой – во время публичных выступлений – выкрикивают их в лицо слушателям, – как правило, надрывно и с каким-то особым, трудно поддающимся определению, выражением в глазах. Скорее всего, поэты таким образом тоже пытаются загипнотизировать присутствующих, подчинить их своей воле, как в далеком прошлом это делали шаманы и прорицатели. Кстати, периодически становясь невольной свидетельницей поэтических чтений, я в последнее время все чаще ловлю себя на мысли, что если бы на месте поэта сейчас и вправду оказался какой-нибудь вырядившийся в перья и разноцветное тряпье шаман, причитающий на непонятном языке, бьющий в бубен и вращающийся вокруг своей оси, – в общем, такой, какими их обычно показывают по телевизору и в кино, – то он, несмотря на всю необычность своего облачения и поведения, вероятно, смотрелся бы куда убедительнее и, самое главное, естественнее человека, публично читающего свои стихи. Прежде всего потому, что все странности в поведении шамана можно списать на его малообразованность, в то время как большинство поэтов – люди вполне просвещенные: писать и читать, как правило, обучены. Кроме того, насколько мне известно, настоящие шаманы, то есть те, что в перьях и с бубнами, в наши дни принадлежат либо к вымирающим народностям Дальнего Севера, либо к каким-нибудь малочисленным африканским племенам, также находящимся на грани голодной смерти. А это значит, что они уже прошли путем поклонения сверхъестественному и потустороннему до конца, заплатив за свои заблуждения дорогой ценой, – можно сказать, жизнью, благополучием и положением в мире. Что тоже не может не вызывать определенного сочувствия. Поэзия же ныне культивируется в странах вполне благополучных и цивилизованных, в том числе и тех, что живут за счет эксплуатации упоминавшихся выше обреченных на вымирание племен и народностей. Не говоря уже о том, что шаманами и колдунами в племенах с первобытнообщинным укладом становились избранные единицы, а если бы в той же России во время последней переписи населения граждан попросили ответить на вопрос, не увлекаются ли они стихосложением, то количество тех, кто ответил бы на этот вопрос положительно, наверняка зашкалило бы за шестизначную цифру. Короче, в современных более-менее развитых государствах занятие поэзией всячески поощряется, однако к ней вряд ли кто-нибудь относится всерьез, за исключением, разве что, самих поэтов. В противном случае, эти страны, вероятно, тоже уже давно пришли бы в упадок и исчезли с карты мира. А так, в упадке и на грани вымирания пока находятся только большинство живущих ныне поэтов и члены их семей. Что, хотя и составляет существенный процент от работоспособного населения, все же не отражает господствующих настроений в обществе.