Райские птицы из прошлого века

Тоска, разрывающая горло.

Я хотел домой. Немедленно. В сей же миг. Встать и шагом одним преодолеть тысячи миль, пески, океаны, чертовы леса… лишь бы скорее. Тоска выволокла меня в пустыню, заботливо окружив чернотой. Я дышал ледяным воздухом и мерз, но продолжал пялиться в никуда, делал вид, что высматриваю… но что я там мог высматривать?

И потому удивительно было появление фигуры в знакомом белом одеянии. Она походила на призрак сильнее, чем когда-либо прежде. Ольга шла из пустыни, и я ничуть не удивлялся этому: ей не страшны были змеи, скорпионы или люди. Поравнявшись со мной, Ольга остановилась.

– Тоже решил прогуляться? – спросила она. – Можем вместе… пойдем туда.

Ее рука нашла мою ладонь, пальцы сжали, едва не проткнули насквозь.

– Пойдем… пойдем…

Шепот заглушал песнопения. И парализовал меня, как танец змеи парализует добычу. На полусогнутых ногах я шел за ней.

Недалеко.

Отсюда видны костры и даже тени людей, более отчетливые, чем в дымном круге оазиса.

– Ну? – поинтересовалась Ольга, глядя на меня с обычным пренебрежением. – Чего ты ждешь? Ты же этого хочешь? Верно?

– А твой муж?

Я обнял ее, прижал к себе, чувствуя, как жар ее тела разогревает пустыню, взывая к солнцу.

– Он не будет против, – Ольга смеялась мне в лицо. – Он не будет против…

В лагерь мы возвращались по отдельности. Вернее, она ушла, довольная, сытая и сонная от этой сытости, я же стал ждать рассвета, решив про себя, что так поступить будет правильно. Возможно, я бы замерз насмерть, потому как Ольга вытянула из меня все жизненные соки, но мною овладело такое безразличие, что собственная смерть представилась избавлением.

– Сагиб. Джинн.

Бедуин подкрался сзади. Он имел возможность ударить в спину или в голову, потом добить и, раздев донага, спрятать тело в песках. Я не сомневался, что окрестные пески таят немало тайн. Но то же безразличие помешало мне испугаться за собственное будущее.

– Сагиб, – повторил ястребиноглазый, присаживаясь рядом со мной. А затем на хорошем английском произнес: – Эта женщина – шайтан. Избавься от нее. Если хочешь жить.

– А сам?

– Мне незачем.

– Мне тем более.

– В третий раз мертвец Ахмед ведет караван. В третий раз сагиб-шайтан разжигает мои костры. В третий раз она уходит, чтобы вернуться с мертвецом Ахмедом. Только они. Только двое. Я хороший человек, – он раскрыл ладони, будто показывая, что не держит в них зла. – Я убиваю честно. Сагиб-шайтан кормит пустыню. И пустыня когда-нибудь придет по ее следу в мой дом. Пусть сагиб-шайтан не вернется. И тогда я отдам тебе своих дочерей. И еще вот…

В колыбели смуглой ладони лежал оплавленный осколок стекла размером с ноготь моего большого пальца. Вернее, сначала я решил, что это именно стекло, но позже понял – алмаз. Пусть неограненный, а потому уродливый, как щенок-бастард, он имел огромную цену.

– Убей женщину. Я дам тебе много камней.

И человек с глазами ястреба вложил камень в мою руку.

Мы покинули гостеприимный оазис спустя два дня. Ахмед-мертвец – вряд ли его звали Ахмедом, и мертвецом он пока не был – взял курс на пески. Ольга заняла прежнее место на высокой верблюжьей спине, но теперь она предпочитала держаться рядом со мной.

Она не заговаривала о милых пустяках, не давала себя труда делать вид, будто ей приятно мое общество и что она вообще его замечает, но просто ехала поблизости.

А профессор упрямо не замечал этого внезапного интереса.

Однажды я не выдержал и спросил:

– Зачем я тебе нужен?

Ольга не повернулась в мою сторону, она сидела, покачиваясь, вместе с чертовым верблюдом, и глядела строго вперед. Лицо ее под тканевой вуалью было неразличимо, а белая – все еще белая, несмотря на многие дни пути – рубаха-галабея скрывала очертания фигуры.

– Так зачем?

– На моей родине не так жарко. Там много воды. Реки, озера… папа устроил пруд в имении. На английский манер, когда все растет, словно бы само по себе. Получилось живописно. Я любила приходить на берег. И моя сестра… у тебя есть братья?

– Нет.

– А у меня были. Двое. И сестра. Близнец. Представь себе кого-то, кто выглядит, как ты. Думает, как ты…

Ее улыбка остра, как клинок бедуина.

Знает? Конечно. Она все про меня знала с самого первого мгновения, с первого вдоха, с первого прикосновения.

– Моих братьев убили. Одного – на войне. Второго – после. Первого назвали героем, а второго – предателем. Но он никого не предавал. А вот сестра… моя сестра осталась у них. Это грустно. Так грустно, что сердце мое раскалывается от боли. Хочешь послушать?

– Нет!

Она рассмеялась, и ветер отозвался на смех. Ветер сам стал смехом, голосом зверя песков, который рыком грозным предупреждал нас.

– Песчаная буря грядет, – сказала Ольга совершенно спокойным голосом, как будто бы данное обстоятельство было не бедой, а неким досадным неудобством. Ахмед-мертвец – все же ему очень подходило это прозвище – замахал руками, закричал, и мальчишки принялись останавливать верблюдов.

Прежде мне лишь доводилось слышать о песчаных бурях, о том, сколь опасны они и сколь непредсказуемы. Но среди людей не было страха. Они деловито укладывали верблюдов, составляли поклажу, сами ложились, накрываясь шерстяными плащами.

– Делайте, как они, – велела Ольга, и я не посмел ослушаться.

А ветер крепчал. Он поднимал пески, кружил их, гнал многотысячным воинством. И очень скоро не стало неба, не стало ничего, кроме песка и ветра.

На что это было похоже?

На похороны. Роберт рассказывал о варварских обычаях, о том, что тело заворачивают в саван и уже его предают огню. Мой плащ стал саваном, а сам я – мертвецом. Я лежал, и сто тысяч фунтов пустыни давили на меня. Я дышал, хотя давным-давно должен был захлебнуться. Я плакал, оплакивая прошлое и будущее, но никто не видел моих слез.

Не могу сказать, сколь долго это длилось. Время исчезло вместе с миром, и я отсчитывал секунды про себя, делил их на минуты, а минуты – на часы, но сбивался постоянно.

Потом вдруг стало тихо, и я рванулся. Мне казалось, что вверх, а вышло – вбок. Я копошился, пытаясь прорыть путь наружу, и утопал в зыбучих песках. Глотал их, выплевывал, проклинал… Я вывалился из песчаного бугра, как птенец вываливается из гнезда, и застыл, столь же беспомощный.

Надо мной стояла ночь, черная, бархатная.