Разбитое сердце королевы Марго
Шрифт:
– Какие шутки? Все более чем серьезно… вы ведь хотите понять, как убили вашего сына? Тогда держите… – Он протянул черный прямоугольник планшета. – Радиус действия метров триста обещали… правда, при нынешней погоде лучше подойти поближе. Запись будет вестись автоматически.
Надежда ничего не стала спрашивать, а Саломее подумалось, что она, похоже, и вправду с ума сошла, если до сих пор не передумала.
Ночь святого Варфоломея закончилась огненным рассветом, охватившим Париж, и тихой ненавистью, которой проникся Генрих к Екатерине и к дочери ее. Ненавидеть Маргариту было куда проще, она, все еще наивная, была безопасна.
И искренне
– Матушка больше не гневается на вас, – сказала она спустя несколько дней и одарила Генриха улыбкой. – Она счастлива обрести еще одного сына…
Сама Екатерина внушала Генриху страх. Он помнил ее, грузную неопрятную женщину, которая следила за его воспитанием столь пристально, что воспитывали его едва ли не усердней, нежели отпрысков Екатерины.
Ныне она изменилась мало, будто годы и вовсе не коснулись, разве что посеребрили волосы и добавили веса. Екатерина по-прежнему была хозяйкой в Лувре, что бы там ни полагал наивный король, более занятый охотой и иными увеселениями.
Екатерина ему не мешала.
Она ловко управляла своими детьми и теперь дотянулась до Генриха.
А он, тогда, глянув в снулые глаза ее, испытал воистину животный ужас, который напрочь лишил воли. В голове осталась одна мысль: он не готов умереть.
Не сейчас.
– Зато ваша матушка крайне недовольна вами.
Екатерины боялась и собственная дочь ее. Генрих понял это не сразу, а поняв, обрадовался, потому что теперь был не одинок в этом страхе, ко всему получил оружие, способное уязвить беспутную женщину, навязанную ему в жены.
Она была такой…
Неправильной.
Наивной.
И радостной, хотя, видит Бог, не имелось у Генриха ни единого повода для радости. Он, король Наваррский, надежда и опора всех протестантов Франции, вынужден был отречься от собственной веры. И это отречение ему припомнят не единожды… ко всему он так и не обрел вожделенной свободы.
Кто он ныне?
Названный сын Екатерины Медичи, хитрой итальянки, которая притворяется доброй? Генрих знает, что ее доброта – тот же змеиный яд. А на деле он – пленник.
Венценосная добыча в кривоватых ее пальчиках.
И ей доставляет несказанное удовольствие эту добычу терзать, не пальчиками, а беседами, в которых Екатерина стала вдруг испытывать огромную нужду. Она полюбила совместные вечерние трапезы, во время которых Генрих чувствовал себя главным блюдом, и прогулки… и стражу, маячившую за спиной Генриха, ласково называла охраной.
В городе все еще неспокойно.
И Екатерина опасается за жизнь дорогого зятя, она ведь не хочет, чтобы с ним случилось несчастье, как не желают того король и оба герцога…
Те Генриха ненавидели. Он не заблуждался в том, не принимал за правду ни слова их, ни улыбки, ни братские объятья.
В отличие от Маргариты.
Неужели она, при всем ее образовании, о котором ему твердили, настолько глупа?
Или просто не желает мириться с действительностью?
Щебечет птичкой… вьется… следит за каждым шагом его, чтобы донести матушке… и стоит Генриху совершить хоть малейшую ошибку… он не заблуждался.
Тень неповиновения, и он погибнет.
Пусть не от клинка католика, но от яда из тех, что поставляет Екатерине ее верный Козимо… или от несчастного случая, у Карла найдется изрядно людей, которые оный случай устроят с превеликой охотой… нет, Генрих истово жаждал выбраться из клетки Лувра, однако при том не позволял усомниться в собственной преданности.
И единственное, что ему оставалось, дабы не сойти с ума, эта нелепая женщина.
– Вы вновь позволили себе быть неосмотрительной. – Он выговаривал ей, пусть и был безразличен ко всем слухам, ко всем ее любовникам, которых будто было столько, что при дворе создали целый орден. Но ему нравилось смотреть, как гаснет беззаботная ее улыбка, а совершенные черты лица уродуются морщинами. – Вы понимаете, что ваше поведение бросает тень не только на меня, вашего супруга…
…сам он не отказывал себе в удовольствиях, которые французский двор поставлял щедро, полагая то единственно возможной компенсацией за все причиненные неудобства.
– …но и на вашего венценосного брата. Ваша матушка вне себя от горя…
…горевать Екатерина вряд ли была способна, но само ее имя ввергало Маргариту в трепет, что доставляло Генриху несказанное удовольствие.
– Я был бы вам весьма благодарен, мадам, – он старался держаться с ней безукоризненно вежливо, – если бы вы несколько уменьшили количество ваших любовников… скажем, до двоих… или до троих, если вам совсем уж неймется. Право слово, никогда прежде не встречал я женщины более… ненасытной.
Маргарита могла бы ответить, что любовниц у него никак не меньше полудюжины и что слухи о его собственных похождениях ходят и вовсе удивительные, но промолчала.
Она уже успела сполна осознать, что нелепый сей брак был ошибкой. Правда, матушка с тем навряд ли согласится. Она, любезно именуя Маргариту королевой, забывает добавить, что корона ее – призрачна… супруг, к сожалению, реален.
Он дважды или трижды соизволил явиться в опочивальню Маргариты, дабы исполнить свой долг, однако та брезгливость, едва ли не ненависть, которую он испытывал, была обоюдной. И сами прикосновения его вызывали у Маргариты приступы дурноты. После его визитов она ощущала себя нечистой. Она понадеялась было, что визиты эти принесут должные плоды, однако вскоре вынуждена была с разочарованием осознать, что желанная беременность, а с нею и освобождение не наступили.
Пожалуй, она бы сумела примириться и с нежеланным браком, и с нежеланным мужем, будь он хоть немного добрей. Но его насмешки, явные и скрытые, причиняли ей боль.
А она никогда не умела управляться с болью.
Ей важно было чувствовать себя любимой… и если не Генрихом, то хоть кем-нибудь.
Бонифас де Ла Моль был не кем-нибудь.
Он появился при дворе с молчаливого согласия Екатерины, вновь вынужденной искать компромисс. Ночь святого Варфоломея не избавила ее от протестантов, как Екатерина втайне на то надеялась, но напротив, вызвала воистину небывалый подъем веры.