Разборки дезертиров
Шрифт:
Смотреть без содрогания на это живое месиво было невозможно. Существа в грязных хламидах, суррогаты человека, обросшие, серые, страшные, с трудом переставляя ноги, растекались по бараку. В крайней степени истощения, мужчины вперемешку с женщинами (совместное проживание?). Равнодушные глаза, неопределенный возраст, уродства… Такое ощущение, будто половина обитателей барака страдала хромосомными отклонениями. У одних были непомерно крупные головы, длинные, узкие лица, выпирающие надбровные дуги и подбородки, гигантские уши. У других – типичная ахондроплазия – нарушение роста костей: выдвинутые лбы, искривленные ноги, широченные кисти рук, которые почти не шевелятся – им приходилось наклонять туловища вперед, чтобы уменьшить боли в спине. У третьих – так называемый «синдром кошачьего вида»: крошечная
Нормальных людей среди этих бедолаг было немного. Около трети. Они почти не выделялись. Не думаю, что уроды стали таковыми в жутковатом заведении. Хромосомные отклонения – штука врожденная, до взрослого состояния доживает каждый десятый, да и тех надолго не хватает. «Людей откуда-то свозят, – мелькнула пугающая мысль, – заставляют работать, не заботясь о том, как долго они протянут. Где-то восполняют…»
А стоило ли удивляться? Город Нерчинск в Читинской области знаменит, например, тем, что в XVIII веке туда ссылали больных сифилисом. Не уверен, что их там тщательно лечили…
Я мало смыслил в рабовладельческих отношениях. Два китайца прошмыгнули между рядами. Протащился полуслепой калека с ярко выраженным синдромом: голова вытянута, череп выпячен у основания, уши деформированы, указательный палец в сжатом кулаке перекрывает прочие пальцы, а большой палец просто отсутствует…
Он уселся на соседнюю кровать, тупо уставясь перед собой. Грешным делом я засмотрелся.
– Мужчина, угостите даму сигаретой, – скрипнуло над ухом.
– Пачку в вендиспансере забыл, – машинально отозвался я, поворачивая голову.
Сгусток тошноты подобрался к горлу. У этой «зазнобы» не просматривалось ярко выраженных физических отклонений, в лучшие времена она была нормальной теткой, но стала хуже ядерного гриба! Морщинистая блеклая особа с ввалившимися глазами и сосульками на голове. Худющая, как швабра, нос крючком, щеки впалые. Феерическая женщина…
– Боишься, хомут посажу? – скривилась баба. – Так тебе один хрен – все равно подохнешь, зато удовольствие обеспечу. Подумаешь, венерическое заболевание… А ты мужик смазливый, интересный, – дама пытливо обозрела мои разлегшиеся телеса. – Давно у нас таких не было…
– Ты кто такая? – содрогнулся я.
– Главблядь, – лаконично ответствовала красотка и подмигнула, проходя мимо, – Масяней зовут. Не забывай про меня, дорогой, приходи, если фантазии разыграются.
Кто-то кашлял с туберкулезным надрывом; удалялась женщина, фальшиво напевая: «Беспокойная я, успокой ты меня…»
– Отлично! – возвестил громогласный голос. – Поели, теперь можно и поспать! Три минуты – помыться, подмыться, справить нужду. И не дай бог, кто-то будет болтаться по бараку – зашибу насмерть!
– Васек, а где наши уркаганы? – озабоченно поинтересовался у громогласного коллега. – Что-то не видать их ни хрена. И фраера долбаного не видать…
– На толчке поищи! – захохотал громогласный.
– Василий! – вознеслось над кряхтением барака. – Урок укоцали!!!
Я вздохнул и отвернулся к стене. Не то слово – укоцали. Прямо скажем, укандохали – грубо, цинично и безнравственно. А незачем кому попало делегировать полномочия.
Заскрипели чьи-то кости.
– Слышь, парень, это мое место, – равнодушно сообщил сирый обитатель с покатым профилем и обширными поражениями кожи. – Иди, ложись на койку Сеньки Хазова – отмучился он надысь, царствие ему небесное.
– Подожди минутку, – пробормотал я. – сейчас меня и так унесут отсюда. Вперед ногами.
– Чвыр, тявкни телеграмму Власию! – загремел старший. – Всем искать урода! Где он, падла?!
Вертухай что-то лихорадочно забубнил в рацию, а старший как-то подозрительно замолчал. Я сжался. Нетрудно разглядеть инородное тело в нехарактерном одеянии, скрюченное на нарах у окна. «Сейчас начнется», – тоскливо подумал я.
Раздались зловещие шаги. Кряхтение расползающихся по койкам рабов резко смолкло. Я активно работал ушами – если воздух рассечет приклад, хорошо бы среагировать. Второй черепушки мне природа не отпустит, а веселых ощущений на первом этапе «обработки»
можно и избежать.– А ты у нас напористый змей, фраерок? – ехидно и почти по складам произнесли за спиной.
– Ага, бесстрашный, – согласился я, не поворачивая головы. – Только парни ваши сами покончили с собой. От удивления. Я тут ни при чем.
– А ну, сурло поверни, скотина! – взревел вертухай.
– Дай ему по чавке, Васек, дай!!! – вопили подчиненные.
У меня с рождения отсутствовал комплекс жертвы. Не обзавелся как-то. Может, это и нормально с точки зрения собственного достоинства (и не только собственного), но для здоровья явно не поддержка. Я резко перекатился на левый бок и нанес превентивный удар – массивным «милитаристским» каблуком – точно в бляху с морским якорем, увенчанным пятиконечной звездой! Противник заорал, как паровозный гудок, выпучив гляделки. Крепкий дядя в защитном, обладатель копченого загара и трехдневной брутальной небритости. Завершая недоделанное, я ударил второй ногой, одновременно спрыгивая с нар. Вертухай перелетел через соседнюю шконку, треснулся башкой. К сожалению, вместе с дядей улетел и автомат. Прыгать поздно. На меня летели двое, расшвыривали не успевших отодвинуться «резидентов». Восхищенно вякнула Масяня – местная шалава. Я схватился за ближайшую неструганую укосину, поддерживающую настил верхнего яруса, выдрал с мясом, то бишь с гвоздями, отчего соплями склеенное «спальное» место ухнуло вместе с лежащим. На него и налетел, красиво запнувшись, ревущий вертухай. Рожа красная, клюв тупой, как у страуса – по клюву я и врезал, размахнувшись, увесистой деревяшкой. Long live военная прокуратура! (у нас и герб красивый – двуглавый орел, примостившийся на щите с гордой надписью «ЗАКОНЪ»). Последнее, что помнил, – ревущая желтозубая пасть, окрашенная кровью, а потом меня накрыло потное тело, перелетевшее через нары, и мы оба подались в пучину…
Меня лупили слаженно и без фантазии – на том этапе, который я запомнил. Пинали сапожищами – по ребрам, по ногам, по ответственным жизненным органам. Продолжали и после: в сознании остались злобные крики: «Не убивать!», «В сучью будку его!» – но удары продолжали сыпаться, и только зычный окрик вынудил истязателей прекратить избиение.
– За кого оттягиваетесь, уроды?! За этих подонков? Да у нас этого дерьма, как грязи!..
«Да уж, – отметилось в сознании, – много у нас хороших и верных товарищей в соседнем дворе…» После этого я капитально выбыл из игры, и последующие события происходили без моего непосредственного участия.
Начинались безрадостные деньки. Очнулся я в зловонном подвале в тоскливом и гордом одиночестве. Карцер, «кичма», «мазуха», «крикушник», «сучья будка» – разнообразен и удивителен русский язык. Мысль о том, что в своем личном карьерном плане я еще не прошел последнюю ступень, бурной радости не доставила. Самочувствие было мерзопакостное. Такое ощущение, будто я подогреваю кипятильником воду, сидя в ванне. Тело ломит и стреляет. Ливер всмятку – как не вспомнить пресловутую лихорадку Эбола, превращающую внутренности своих жертв в кровавую кашу? Подстилку под меня не подстелили – я лежал на благоухающем земляном полу. Стены – из того же материала, да, подозреваю, и потолок, в котором было проделано крохотное лисье отверстие. Вместо туалета – смрадная яма в углу. А еще в подвале имелась дверь, закрытость которой я проверил в первые же минуты после пробуждения, что было поступком, безусловно, глупым, но покажите мне узника, который не подергал бы закрытую дверь…
Первые часы я обходился без включения мозгов. Тонул в беспамятстве, приходил в себя, ужасался, снова уходил. Являлся молчаливый ангел и делал мне холлотропное дыхание – вводящее в транс и помогающее достать из подсознания воспоминания раннего детства, даже до рождения. На кой черт мне это надо? Я вспомнил первую любовь в детском садике по имени Вероника – чудо с пышными бантами. Неуемную страсть четвертого класса, гордую дщерь завуча с орлиным взором, которая влюбилась совсем в другого, выскочила замуж в восемнадцать лет, через пару пятилеток пыталась покончить с собой, избралась депутатом горсовета, а закончила в доме для умалишенных, причем все этапы протекали именно в означенной последовательности: депутатство располагалось между попыткой к суициду и сумасшествием…