Раздел имущества

Поузи не была так уж уверена в этом, но согласилась. Они поднялись и прошли несколько шагов до того места в центре зала, которое было свободно от стульев и напротив которого расположились музыканты. Несколько пар танцевали, но когда Поузи и Эмиль подошли к ним, чтобы присоединиться, музыканты перестали играть тирольскую польку и ушли на перерыв. Он взял ее за руку и отвел на прежнее место. Даже легкого прикосновения к плечу было достаточно, чтобы она почувствовала, что ей не хватает воздуха.

— Вы кто, футболист? — высказала она догадку.

В тот момент, когда он повел ее танцевать, она обратила внимание на его силу и гибкость. По-видимому, она не могла бы сказать ничего такого, что больше польстило бы ему. Какое-то мгновение на его лице безошибочно читалось выражение довольства и тщеславия, которое затем сменилось скромным отрицанием.

— Я учитель, — сказал он, — и, некоторым образом, журналист.

Она ни за что не скажет ему, что работает экспертом по изучению кредитоспособности в сети магазинов нижнего белья. Она даже не скажет ему своей фамилии.

— Какой учитель?

— Я преподаю в одном парижском университете, который называется «Сайенсиз По».

— А я как раз в прошлом году окончила университет.

Он казался очарованным ее рассказом о Кембриджском университете и занятиях по литературе. Она почувствовала теплоту к мужчине, который был высокого мнения о женщинах, серьезно относившихся к учебе, это было так не похоже на Лондон, где на рынке рабочих мест или на рынке невест это ничего не значило. Удивительно, что француз был так поглощен изучением традиций Оксбриджа: он интересовался, приходилось ли ей участвовать в соревнованиях на воде, правда ли, что у каждого студента свой слуга, как пишут в книгах, и что там нет ванных, что пища несъедобна, и неужели сыр там подают после десерта. Он вел себя мило, даже несмотря на то, что у него могли быть отрицательные суждения об Англии. Когда она рассказывала ему о традициях Кембриджа, она не могла удержаться, чтобы не сообщить, что она хорошо училась, и все этому чертовски удивлялись.

— Вы много знаете об Англии, наверное, вы читали много английских книг, — сказала она.

У Поузи немного кружилась голова. Она знала абсолютно точно, что вечер закончится в постели; вопрос был лишь в том, как выдержать приличное время до того, как они смогут это сделать. Она наслаждалась этой прекрасной идеей — переспать с незнакомым шейхом в первый же вечер знакомства, вдали от Англии. Это словно поквитаться с судьбой за жестокий удар, который она ей нанесла. Совершенно независимо от волнующего ощущения внизу живота и прилива тепла между ног, этот план имел некое абстрактное очарование, философский оттенок, правда, она не увлекалась философией (а вот Руперт — да). Мысль об acte gratuit^[56], без особых мотивов (ну, удовольствие), о чем-то таком, что происходит между людьми, свободными от обязательств и не связанных друг с другом, о поступке, у которого нет прошлого и будущего, об осуществлении желания в его чистом виде и потворстве самому себе, принадлежала Андре Жиду. А может, это был Сартр?

Эмиль — кажется, он назвал ей это или похожее имя, да не все ли равно — заказал еще по бокалу. Они продолжили банальный игривый разговор, который, как они оба понимали, был нужен только для того, чтобы убить время.

— О, мы не можем сопротивляться чарам неотразимых английских девушек, — сказал он некоторое время спустя. — Даже наша порнография говорит об этом, об извращенной мечте запятнать чистые лакомые кусочки нашей темной страстью.

Поузи ему поверила и подумала, но не сказала вслух, что и обратное тоже верно: ее мысленно тянуло к шейхам и пашам, хотя единственные представители этого клана, которых она видела, встречались ей в «Харродс» или, скажем, в «Макс энд Спенсер», в сопровождении стайки закутанных в черное женщин, и они редко оказывались привлекательными и часто — толстыми. В большей степени мысль о шейхах привлекала ее с сексуальной точки зрения. Хотя, возможно, под словом «мы» он подразумевал французов? Французы или шейхи, но тяга противоположностей друг к другу была еще одним законом жизни, возможно, даже принципом физики — обо всем этом писал Д. Г. Лоренс.

Размышления о Д. Г. Лоренсе придали ей мужества, потому что у Лоренса люди часто делают для себя внезапные сексуальные открытия. За пределами Лондона думать об этом было легче, хотя она и там уже допустила несколько совершеннейших безумств, пусть и не совсем с незнакомцами и в основном тогда, когда была подростком и чувствовала себя несчастной. И сейчас ее тоже связывало несчастье — бедный папа, но ее теперешнее состояние можно было описать скорее как вожделение, восхитительное чувство, и такое настойчивое в своих проявлениях, и, что всего важнее, оно означало, что ты сам себе хозяин, а не заложник своей судьбы. Во всяком случае, в далеком Вальмери ее никто не знал. Предполагается, что на лыжном курорте ты спишь с кем попало. И потом, еще идея самоутверждения. Перед лицом смерти — смерти одного из родителей, которая символизирует твою собственную смерть и служит ее прототипом, — что еще может быть столь же вызывающим и жизнеутверждающим, как не занятия любовью, даже если по логике вещей они должны включать в себя зачатие новой жизни, хоть это и не обязательно. Из книг мы знаем об узниках, которые занимались любовью в тюрьме, или о тех, кто делал это во время чумы.

Он ответил на ее вопрос: мысль об acte gratuit принадлежит Жиду. Кажется, его мысли текли в том же направлении, потому что он заговорил о затруднительном периоде, который должен пройти между моментом возникновения желания и passage `a l’acte^[57].

Ни у одного из них не было презервативов, а их поиск мог охладить их пыл; но в кабинете управляющего был небольшой магазинчик всяких мелочей для непредвиденных случаев. О том, что Кристиан Жафф хорошо усвоил уроки в школе гостиничного бизнеса, свидетельствовало полное равнодушие, с которым он отреагировал на просьбу Эмиля, а Поузи в это время держалась вне поля его зрения в коридоре.

Оказавшись в его комнате, Поузи испытала некоторое смущение пополам с тревогой. Ей казалось, что она взъерошена, хотя она и мылась перед обедом, и она хотела бы, чтобы на ней было более нарядное белье. Еще она слышала кое-что об арабах и депиляции, но ведь он француз, а не шейх, и у нескольких французских девушек, которых она видела на пляже, когда была моложе, в подмышках она видела целые заросли, хоть они и загорали топлесс. Она утешила себя, вспомнив, что, даже будь вы искательницей приключений международного масштаба, вы не сможете предусмотреть все эротические пристрастия каждой нации.

А он чувствовал себя хозяином на собственной территории, и ей не нужно было волноваться. Все было гладко, даже изысканно, с хорошим исполнением, хотя и без всяких изощренных поз из «Арабского искусства любви», которое, возможно, и не являлось настоящей книгой, а было всего лишь названием, придуманным Антони Поуэллом, ее соотечественником, в одном из романов, которые она читала. К себе в номер она прокралась уже около двух, сгорая от волнительного ощущения своего тайного приключения, радуясь, что ей не встретился никто, кто мог бы мгновенно заметить в ее облике «черты удовлетворенного желания», как выражался Блейк.

ЧАСТЬ II

Больница

L’hypocrisie est une hommage que le vice rend `a la vertu. La Rochefoucald. Maximes^[58]

Глава 14

Каждое утро на столы, на которых сервировались завтраки для гостей отеля, раскладывались отпечатанные афишки, в которых, помимо прогноза погоды, давался репертуар двух местных кинотеатров и краткий обзор утренних новостей. Утром в среду гостям сообщили, что американское посольство в Париже отклонило обвинения в сходе лавин, выдвинутые в предварительном порядке против американских военных самолетов. Это сообщение вызвало общее неодобрение. В обзоре намекалось, что официальный представитель американского посольства в Париже даже посмеялся над этой идеей, точно так же, как накануне это сделала Эми. Журналисты, присутствовавшие на пресс-конференции в Вашингтоне, задав те же самые вопросы, получили такой же ответ. Когда же был задан вопрос о том, будет ли хотя бы проведено расследование, американские официальные лица подвергли это предположение осмеянию.

Американское безразличие к чувствам, которые обуревали обитателей Вальмери, лыжники отеля восприняли болезненно. Утром в лыжной все обсуждали типичное высокомерие янки. Джо Даггарт, единственный, кроме Эми, американец, сочувственно посмотрел на девушку. Эми нагнулась и старательно занялась ботинками. Внутри у нее все горело от желания протестовать и убеждать европейцев, что, какими бы ни были факты, она уверена, что американские летчики просто не знали о том, что случилось. Но она также понимала, что ее протесты никого не убедят. К тому же, по закону, намерения, лежащие в основе поступков, почти ничего не значат, но все утро кровь в ее жилах закипала, когда она вспоминала обо всех этих несправедливых обвинениях. К счастью, радостные ощущения, которые она испытывала на склонах, не давали ей слишком много размышлять об этом. Чувство обиды возникало снова, когда она поднималась наверх, но никогда не появлялось на спусках — в эти моменты она испытывала только чувство свободы и радостного возбуждения. «Tr`es, tr`es bien»^[59], — говорил Поль-Луи, подбадривая Эми. Несколько раз он позволил ей спуститься по лыжне, отмеченной черными вешками.