Разделенные

Тогда он полез в озеро сам. И водопад просто низвергался вниз, а они ныряли в него и подзуживали друг друга. Сейчас им приказали встать в яму, и они не контролировали все происходящее даже в мелочах.

Или могли бы контролировать? Мог ли кто-нибудь из них отказаться спускаться? Могли ли они сказать Ниише сделать воду теплее или холоднее?

Акайо не был уверен в правильном ответе. И, вернувшись на кухню, прямо спросил:

— Можно больше нас так не поливать?

Нииша, что-то нарезающая на столе, сначала рассеяно кивнула:

— Можно, конечно, — а затем обернулась, удивленная. Склонила голову к плечу, оценивающе рассматривая его, улыбнулась широко и белозубо. Акайо до сих пор не привык, что этот оскал здесь считают улыбкой. — Ничего себе, парень, да ты у нас гений! Говоришь так чисто, будто год уже в Эндаалоре, а по документам чуть больше месяца.

Акайо промолчал, не зная, что ответить. Нииша, рассмеявшись, посоветовала:

— Ты если не знаешь, что сказать, плечами пожимай. Вот так, — она странно двинула плечами вверх-вниз. — Тебе рубашка-то как, не жмет?

Рубашка, верхняя одежда на пуговицах, была такой же тонкой и облегающей, как и прошлая, но уже не мешала. Акайо неловко повторил движение плечами — оно вроде бы было к месту. Нииша зафыркала, сдерживая смех.

— Да уж, с пожатием плечами тебе надо будет еще поработать! Ладно, Акаайо, садись поешь и иди-ка ты в сад. Там у дверей газонокосилка стоит, надо траву всю срезать. На ручке инструкция в картинках, не разберешься — придешь ко мне. Только цветы не скоси!

Он так и сделал — сжевал полную тарелку удивительно приятных на вкус, хоть и незнакомых ему овощей, помыл за собой посуду, нашел в саду газонокосилку. Быстро понял, что инструкция все же была рассчитана на эндаалорцев, а не на кайнов, и постарался самостоятельно разобраться, что еще нужно сделать, чтобы машинка на длинной ручке заработала. Например, что кнопка на ручке должна быть переключена на “вкл”. Таким же опытным путем Акайо выяснил, что косилка не включается, если лежит на земле, но, к сожалению, включается в перевернутом виде.

Отшатнувшись от начавших вращаться перед лицом ножей и выронив машину, он еще с минуту сидел над ней, рассматривая. Ножи были острыми. Очень острыми. Достать их оттуда было невозможно по мнению создателя косилки, но если бы Акайо все еще хотел умереть так же сильно, как раньше, его бы это не остановило. Он ясно видел — вот тут можно поддеть, взяться за нож, нажать, потянуть… Да, ладонь будет разрезана до кости, но какое до этого дело тому, кто собирается себя убить?

Значит, Нииша была уверена, что он не хочет умереть. А остальные?

Они планировали побег, вспомнил Акайо. Именно побег, а не как добраться до кухонных ножей. Хоть эти люди и считали себя верными сынами империи, они уже ими не были. Они уже мыслили иначе.

Косилка наконец заработала так, как нужно, он провел ей над землей, оставляя срезанную полосу. Приятно запахло травой, разлетелись брызги сока. Акайо поддернул чистые штаны, не желая их запачкать. Если бы на нем была традиционная одежда его родины, он бы мог просто подвязать штанины веревкой, открыв колени, но здесь такое было невозможно. Он попытался закатать их так, как Лааши закатывал рукава рубашки, и, как ни странно, у него получилось. Через несколько шагов, правда, штанины развернулись обратно, но, похоже, принцип был верный, оставалось подобрать нюансы. В конце концов, Акайо освоил оба новых дела — и закатывание одежды, и использование газонокосилки. От подобных мыслей накатывало странное отчаяние, ощущение, что он делает бесполезное. Что он слепец в темном храме, ищущий восточный колокол. Который натыкается на колонны снова и снова, но продолжает бессмысленные поиски, не зная, что на востоке колоколов не бывает. На востоке у храма только дверь.

— Пожалуйста, хватит. Ты уже замечательно подстриг тот газон.

Акайо, очнувшись, отключил косилку. Оглянулся.

На белой каменной площадке, скрытой за деревьями у стены дома, в плетеном кресле сидела Таари. Стол перед ней был завален бумагами и книгами, одну из которых она, похоже, только что захлопнула, раздраженная его присутствием.

Ему вдруг стало некуда деть руки. Он повернулся к Таари всем телом, нелепо держа перед собой косилку. Положил мешающую машину на траву рядом с собой. Поклонился. Он не знал, как глубоко было бы правильно поклониться, и остановился лишь когда смог бы коснуться земли вытянутой рукой. Замер на несколько мгновений. Выпрямился.

Она смотрела на него немного удивленно и заинтересовано. Кивнула на стоящее напротив нее кресло.

— Присядь.

Акайо повиновался. С тех пор, как он обернулся и увидел ее, в его голове появилась первая мысль.

“Почему я поклонился?”

В самом деле, почему? Он не обязан был это делать, в Эндаалоре вообще не принято было кланяться. Но почему-то Акайо это показалось правильным, даже единственно возможным — ведь он увидел Таари, когда она этого не хотела, он помешал ей. Ему не хватило бы слов на пристойное извинение в стихах, поэтому он извинился так.

— Почему ты мне поклонился?

Он почувствовал, что краснеет.

— Тростник, увидевший красоту бури, склоняется перед ней.

Она тихо засмеялась.

— Разве я — буря?

— Одно и то же облако проливается снегом, дождем, градом и молнией.

Таари оперлась локтями на стол, прямо на бумаги, наклонилась, подавшись ближе к нему. На ее очень бледных щеках играл легкий румянец.

— Вот как? А чем бы ты хотел чтобы пролилось это облако?

— Дождь, падающий на сухую землю, напоит ее. Тот же дождь, пролившийся над бушующим морем, утопит корабль.

— То есть, все зависит от ситуации, — кивнула она. — Ты прав. Осталось только выяснить, корабль ты или сухая земля.

Акайо деревянно встал. Она его не отпускала, но неважно. Он должен был это прервать. Остановиться. Перестать посвящать ей каждое слово, перестать смотреть на нее так, как сейчас смотрел. Должна была перестать биться в его голове пойманной птицей мысль: “Я — солнце, которое утонет в облаках”. Это было бы уже слишком. Так не говорят. Так не говорят вообще никогда, никому, ни с кем. Никому не признаются, пусть даже в стихах, что желают раствориться в этом человеке.

— Я Акайо. Вы позволите мне продолжить работу?

Она откинулась на кресле, помрачнев. Мотнула головой, будто тоже избавляясь от наваждения.

— Конечно. Извини, что прервала.

Таари отвернулась, вернувшись к своим бумагам. Акайо отошел к брошенной на земле газонокосилке, поднял, провел рукой по длинной рукояти, снимая налипшие травинки. Так тихо, как только мог, удалился в другую часть большого сада. Включил машину снова. И наконец позволил себе задуматься.

Что-то изменилось. Внезапно, странно и сильно. Словно он раньше не видел эту женщину, даже когда смотрел на нее. Словно раньше она была другой.

А ведь и в самом деле, была. Он только сейчас, вспоминая, смог разобрать ее нынешний облик, так поразивший его — халат, наброшенный на легкое белое платье, волосы, не собранные в строгую прическу, а свободно лежащие на плечах. Улыбающиеся, а не сложенные в злую или недовольную гримасу губы, блестящие интересом глаза — это был облик совершенно иной, удивительной женщины, не шелухи, не видимости, а самого ее сердца.

Он вдруг понял, что больше не сможет смотреть на Таари иначе. Что во всех некрасиво торчащих костях, впалых щеках, выступающих венах он уже начал видеть свою, уникальную, ни на что не похожую прелесть. Что уже привязался к ее слишком острому подбородку, слишком большим глазам, слишком длинным пальцам. Это была странная, болезненная привязанность, не имеющая ничего общего с имперской любовью к жене, основанной на уверенности, что она принадлежит мужу так же, как ему принадлежит его собственная рука. Сейчас же Акайо сам чувствовал себя той несчастной рукой, имперской женой, которая с нелепым обожанием смотрит на человека, владеющего ее жизнью. Он увидел сердце Таари, сердце, бьющееся среди знаний. Готовое ради них изменить все вокруг и измениться само. И был этим покорен, так как знал, что никогда не достигнет таких высот.