Раздробленный свет

— Где она? — спрашивает он, расхаживая кругами вокруг разлома и останавливаясь, чтобы стукнуть кулаками по механизму. — Корабль упал Бог знает куда. Я знаю, что ты можешь найти ее. Ты должен найти ее. Черт возьми, должен же быть способ… я не потеряю и ее тоже!

Если бы я мог говорить, я бы сказал ему, что ничего не чувствую из-за тюрьмы, которая держит меня. Если я вообще что-нибудь ему скажу.

И тогда я действительно начинаю что-то чувствовать: прилив силы, такой сильный, что я ощущаю его даже сквозь полную пустоту, окружающую меня. Последний вздох моих собратьев в изначальном слабом месте, поток радости, облегчения, благодарности, такой сильный, что я почти забываю свое отчаяние. Пока они не исчезают, оставив меня снова в одиночестве.

Нет… не в одиночестве. Я все еще чувствую что-то, остаток того, что сделали мои братья. Сейчас где-то в Галактике возник какой-то сосуд, связанный с моим миром. Они что-то вернули. Кого-то.

Ее.

Я буду сидеть тихо и не шевелиться. И я буду ждать своего шанса.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

СОФИЯ

— НЕ ВАРИАНТ, — резко высказывается Джубили и вскакивает на ноги.

— Мне это нравится не больше, чем вам, — парирует Санджана, и оживленно продолжает. — Но это единственный ответ, который у меня имеется.

— Найдите другой! — рявкает Джубили и ее крик отдается эхом от разбитых мраморных стен, оставляя после себя острую, мучительную тишину.

Санджана протяжно вздыхает.

— Это так не работает. Вы не можете просто решить, что переменные не верны, что доказательства не соответствуют вашим ожиданиям… капитан, я не могу просто придумать способы изменить физику.

Воспользовавшись кратким затишьем, я встаю, не обращая внимания на головокружение, которое приходит с усталостью.

— Нам надо отдохнуть. — Я стараюсь говорить ровно, с теплотой в голосе. Внимайте мне, слушайте меня. Я на вашей стороне. Этот голос всегда действовал на солдат Эйвона, всегда успокаивал мои контакты. И он работает только до тех пор, пока продолжаешь говорить так, чтобы они не осознали, что я не могу быть на стороне каждого. — Мы не можем изменить того, что произошло, и если она защищает разлом, то сделает все, чтобы не привлекать к нему внимания. У нас есть время, и мы должны дать Гидеону возможность починить щиты-барьеры, прежде чем мы рискнем быть замеченными. У нас есть время все обдумать. Мы должны все обдумать… прежде, чем действовать.

Остальные устало расходятся, находя свободные пространства в витринах магазинов, чтобы вытянуть ноги. Джубили бросает Гидеону еще один сигнальный огонь из своего рюкзака, затем отправляется вслед за Флинном в тень около завалов, блокирующих другой выход из пассажа. Гидеон помогает Санджане подняться на ноги, оказывая ей поддержку, и они ныряют в ближайший ювелирный магазин. Я понимаю, что Гидеон хочет обсудить этот теоретический взлом разлома там, где не услышит Тарвер, чтобы не вызвать у него лишних надежд. Но Гидеон задерживается у арки магазина после того, как устраивает Санджану, и я ловлю блеск его глаз, направленный на меня, прежде чем я опускаю взгляд. Я ощущаю, как он смотрит на меня, чувствую тяжесть всего, что хотела бы ему сказать.

Мы не разговаривали друг с другом со времен «Дедала». У нас не было ни времени, ни места, чтобы остаться наедине. Но я так ясно вижу шок в его глазах, когда он увидел, как я вытаскиваю пистолет, словно это было всего пять минут назад, и каждый раз, когда я снова переживаю это, что-то во мне все глубже переворачивается. Я хочу извиниться и объясниться… я хочу сказать ему, что предпочла бы его мести, если бы могла сделать это снова, и что я все равно стреляла бы в Лару, если бы могла… я хочу доверять ему и хочу, чтобы он ушел и никогда больше не смотрел на меня так. Я хочу упрекнуть его за то, что он солгал мне про Валета и о том, что рос рядом с дочерью моего врага. Хочу напомнить ему, что на его счету своя доля обмана.

Я хочу, чтобы он знал, что единственная причина, по которой я не рассказала ему о своем плане убить Родерика Лару, заключается в том, что я понимала, что он попытается отговорить меня от этого, и что где-то в глубине души я знала, что он преуспеет. Я хочу, чтобы он понял, как бы мне этого хотелось. Я так сильно хочу доверять ему. И все же мои губы не шевелятся. Я молчу.

Когда мне удается снова поднять голову, в двери никого нет, и я слышу его низкий голос, смешанный с голосом ученой.

Мы с Тарвером одни. Он был на автопилоте с момента аварии, гоняясь то за одним отдаленным проблеском надежды, то за другим. Не нужно быть экспертом, чтобы прочесть пустоту на его лице. Я понятия не имею, знает ли он, что я все еще здесь, достаточно ли он осведомлен о своем окружении, чтобы заметить меня.

Затем он хрипло произносит:

— В первый раз, когда я потерял ее, — говорит он, — я собирался покончить с собой.

Я сглатываю, не уверенная, думает ли он, что говорит сам с собой, пока его голова не поднимается, и его глаза не скользят по моему лицу.

— Не знаю, как сдержался. Не знаю, что помешало мне нажать на курок. — Он медленно прислоняется к стене, поднимает подбородок и смотрит в потолок. — Теперь мне все равно.

Мое сердце сжимается, становится трудно дышать. В том, что я делаю, присутствует определенная доля вины. Использование людей всегда оставляет за собой осколки в их сердце и в моем. Но это никогда не было чем-то вроде сокрушительного, удушающего веса, прокладывающего свой путь все глубже и глубже внутрь меня.

— Прости, — шепчу я. — Я никогда не хотела… — мой разум прокручивает момент, когда Лили упала, как слайд, повторяющийся снова и снова. — Мне очень жаль.

Тарвер вытирает лицо рукой, будто он может стереть свою реакцию на мой голос.

— Это не твоя вина.

— Я стреляла…

— Может ты и сорвала предохранитель, — перебивает он, оглядываясь на меня, — но взрыв уже приближался.

Я не должна чувствовать себя лучше… и все же, каким-то ужасным образом, чувствую. Я делаю еще один вдох, но не могу придумать, что сказать.

— Последний год… — Тарвер качает головой. — Она оставалась по-прежнему Лили, она всегда была Лили. Но она тоже изменилась. Она чувствовала их, шепотов, независимо от того, как далеко мы уезжали. Ей снились сны. Она просыпалась посреди ночи в слезах. Иногда она засыпала, разговаривая с людьми, которые не… — он снова качает головой, сглатывая. — Я думаю, они всегда приходили за ней.

— Зачем?

— Не знаю. — Он снова смотрит на меня, беспомощность в его взгляде так не сочетается с улыбкой, волевым характером, которое он показывал во всех своих интервью и фотосессиях. — Существа, которых мы встретили на Элизиуме, не сделали бы этого. Я бы не сказал, что они были хорошими… я даже не уверен, что у них было понятие «хорошие»… Но они не были злыми, не были жестокими. Полагаю, у них было чувство справедливости. Эта штука, которая забрала Лили, когда она поцеловала меня… — по его лицу проходит рябь, затем он напрягается. — Это было жестоко.