Разговоры с Пикассо
Шрифт:
Встретил английского художника М. С. Он рассказывает:
– Недавно на набережной Монтебелло мне впервые в жизни захотелось нарисовать пейзаж с собором Парижской Богоматери. Но все почему-то шло наперекосяк. Редко я бываю настолько недоволен тем, что делаю. Кисть валилась из рук при одной мысли, что любой проходящий мимо будет на меня глазеть. Вдруг чувствую, что за спиной кто-то стоит… Оборачиваюсь. Пикассо! Я готов был провалиться сквозь землю… В жизни не испытывал подобного замешательства! Много лет я мечтал с ним познакомиться, показать ему свои работы… И вот он тут, стоит рядом и смотрит на мою мазню… Как же мне хотелось, чтобы он ушел! Но он продолжал стоять, у его ног лежала собака. И тут он сказал: «Не беспокойтесь, продолжайте…» Словно это я наблюдал, как пишет Пикассо. У меня буквально подкашивались ноги. Было так стыдно, что я готов был броситься в Сену…
Из опасения спровоцировать самоубийство, я остерегся рассказывать М. С., что его полотно произвело на Пикассо сильное впечатление… Возможно, именно оно, а также его автор и побудили Пикассо нарисовать в своем блокноте сидящих на ветках обезьян, рисующих собор Парижской Богоматери. [56]
Пятница 18 мая 1945
Встреча с Жаком Превером в «Кафе Флор». Пьер Тисне собирается опубликовать небольшим тиражом альбом моих рисунков, сопроводив их одним из стихотворений Превера. Но со стихотворением произошла заминка… Рисунки уже печатаются, а с ними и несколько страниц моего текста, который должен появиться на выставке. Вроде бы и стихотворение
56
Злость Пикассо по отношению к «настоящим художникам» с полной силой выплеснулась лишь десять лет спустя в «Серии рисунков» 1953–1954 годов, опубликованных в альбоме «Верв». Среди салонных художников, бородатых, жеманных и холодных, среди всех этих «мэтров», разжиревших и лысых, увешанных орденскими лентами и «академическими пальмами», соперничающих в популярности с ослепительными телами «самых прекрасных манекенщиц», снова появляются обезьяны с набережной Сены. Одна из них, с палитрой в руке, рисует нагую девушку, на которой лишь шляпка да колье на шее…
Около полудня мы заходим к Пикассо. Он знакомит нас с пожилым человеком, чье имя я не запомнил. Видимо, это кто-то из друзей Пьера Мак-Орлана, потому что речь в основном идет об авторе «Набережной туманов». Когда гость уходит, Пикассо говорит нам:
– Я очень люблю Пьера Мак-Орлана…
– Мне очень приятно слышать это, отвечает Превер.
ПИКАССО. Я познакомился с ним на Монмартре. К тому же, по-моему, в Бато-Лавуар он жил в той же мастерской, что и Макс Жакоб, а потом и Андре Сальмон, а за ним и Пьер Реверди… Мак-Орлан был отличный парень! Носил огромную фуражку, надвинув ее на глаза… С тех пор как он поселился вдалеке от Парижа и живет почти отшельником, я с ним больше не вижусь. Но мы остались добрыми друзьями… Впрочем, он – человек довольно замкнутый, я бы сказал, ускользающий…
БРАССАЙ. Лет десять назад я работал над книгой о парижских трущобах, что-то вроде очерка нравов. Мак-Орлан должен был написать к ней текст. Он любит фотографию, особенно если находит там дорогую его сердцу социальную фантастику… Вот что он рассказывал: «Монмартр, Холм, Бато-Лавуар, кабаре “Проворный кролик”, что все это значит для меня? Приятные воспоминания о богемной жизни? Нечего подобного! Они напоминают мне о хозяине гостиницы, который прятал ключ от моей комнаты потому, что я не вносил плату вовремя… На самом деле это было жуткое время: лишения, нищета, унижения… На Монмартре (к счастью, я прожил там всего год) мне вечно не хватало денег, чтобы оплатить угол в гостинице, одежду, приличный обед… Я буквально подыхал с голоду… Встречался с друзьями только для того, чтобы перехватить немного денег… Но они, чаще всего, тоже сидели без гроша…»
Красоты Монмартра, среди которых протекала его юность, оставили у него в душе лишь горькое чувство…
ПИКАССО. Это точно. Очень часто – самая черная нищета… Однако, несмотря на тяготы, Мак-Орлан был веселым и умел шутить совершенно неподражаемо… Был неистощим на разные истории, всегда неожиданные и полные парадоксов. Чтобы заработать, писал коротенькие рассказы для юмористических и сатирических газет и даже непристойные романы, как Гийом Аполлинер… Эти тексты надо бы собрать. Его много публиковали в «Улыбке». Он подписывался своим настоящим именем – Дюмарше или Дюмаршей. Однажды, когда у него не было ни гроша, а издатель отказывался давать в долг, мы придумали забавную штуку. Сейчас расскажу… Мы уложили Мак-Орлана в постель, закрыли окна, задернули шторы. Я раскрасил несколько маленьких бутылочек под аптечные флаконы с этикетками, надел на них цветные бумажные колпачки собственного изготовления… Когда комната стала похожа на больничную палату, мы отправились к издателю и с печальными лицами объявили ему, что наш друг… при смерти. Страшно перепугавшись, он кинулся вместе с нами к одру «умирающего». И там, тяжко вздыхая, со слезами на глазах, оставил… двадцать франков. Двадцать! В ту пору – целое состояние. Никогда в жизни он не дал бы такой суммы здоровому Мак-Орлану, чтобы тот мог наконец наесться досыта и после этого сесть за свой писательский труд!
ЖАК ПРЕВЕР. «Матросская песня», «Под холодным светом» – какие прекрасные книги! Мак-Орлан вовсе не «мастер авантюрного жанра». Ведь истории о корсарах, ярмарочных акробатах, проститутках и хулиганах писали многие… Он же делал другое… Он умел придать жизни своих героев оттенок трагический и в то же время сказочный и поэтический. И если он отдает предпочтение всему рискованному и жестокому, то лишь для того, чтобы иметь возможность пощупать судьбу руками… Он странный парень, Мак-Орлан… Но очень симпатичный…
Беседа плавно перетекает на такую яркую фигуру, как барон Молле.
ПИКАССО. Я очень люблю Молле, он славный и верный, как собака… Сегодня утром он ко мне приходил… Карманы, как всегда, пустые… И я ему, как всегда, кое-что подкинул…
ЖАК ПРЕВЕР. Барон Молле! Добрейшей души человек! Никогда не обижается… Я сейчас работаю с Полем Гримо, мы делаем полнометражный мультфильм «Пастушка и трубочист», по сказке братьев Гримм. И я придумал там персонаж – птицу-аниматора, которая будет дирижировать всем действием. Вообще-то я не люблю выдумывать новых действующих лиц для своих фильмов. Предпочитаю лепить их со знакомых мне людей. Пьер Брассёр, Мишель Симон, Арлетти часто играли в моих фильмах самих себя. Подыскивая кого-нибудь на роль птицы, я подумал: «Ну, конечно! Птица – моя Птица – это же вылитый барон Молле! Роль как будто специально для него написана!» И я стал моделировать свою Птицу с него. А тут недавно я его встретил. «Я все знаю, – сообщил он мне, – отрицать бессмысленно!» Я прикинулся дурачком – очень боялся, что он обидится. Видимо, кто-то проболтался, поэтому он все и узнал. «Значит, Птица – это я?» – спросил он, но при этом ничуть не оскорбился. Скорее, наоборот. Ему это показалось забавным…
БРАССАЙ. И какое жизнелюбие в его возрасте! Самый неуемный из всех, кого я знаю… То на Левом берегу его встретишь, то на Правом, то на Монпарнасе, то в Сен-Жермен-де-Пре, то в Пасси – он повсюду… Первым встает, последним ложится…
ПИКАССО. И всегда таким был… Сколько его знаю, он снует из одного кафе в другое, из одной мастерской в другую, всегда приносит последние новости обо всем на свете, всегда в курсе всего, что происходит… Кстати, это через него я познакомился с Гийомом Аполлинером… Однажды он привел меня в бар возле вокзала Сен-Лазар, на улице Амстердам, он называется «У Озина»: Аполлинер туда часто ходил. И в этом же баре я, в свою очередь, познакомил Аполлинера с Максом Жакобом… Молле – прирожденная сваха… Обожает сводить людей…
БРАССАЙ. Он раньше был богат?
ПИКАССО. Нет, всю жизнь сидит без денег… И постоянно в поисках места… При этом всегда очень боялся что-нибудь найти… Самая подходящая для него работа – наперсник… Так он стал «секретарем» Гийома Аполлинера…
БРАССАЙ. А он действительно был секретарем? Сам он это отрицает…
ПИКАССО. Слишком горд и слишком скромен, чтобы это признать. Одно бесспорно: он оказывал Аполлинеру массу услуг. Читал и разбирал его бумаги, даже писал под его диктовку повесть «Король-луна», «Убитого поэта» и другие тексты… Они работали бок о бок, вместе основывали журналы, много спорили… И еще он отгонял лишнюю публику, которая толпилась вокруг поэта. Так что Молле был именно секретарем. Но этот человек, который сделал в жизни массу вещей, не любит работать, не любит заниматься каким-нибудь делом. Он даже стыдится этого слова… Молле всегда жил за счет других, но при этом он – воплощенная щедрость… Это надо признать! Если – чудом! – у него вдруг оказывается немного денег, он в первую очередь вспоминает о своих друзьях. Самое большое для него удовольствие – оказывать услуги другим, доставлять им удовольствие… Он приносил мне подарки в самые тяжелые времена… Ну, разумеется, не бог весть что: немного табаку, гаванскую сигару, книгу, что-нибудь в таком роде… Но сердце это согревало…
БРАССАЙ. Он и вправду барон?
ПИКАССО. Не более, чем я… Этот титул ему присвоил Аполлинер. И, надо сказать, он ему удивительно
подходит! Придумывая и разыгрывая эту роль, Молле и вправду стал бароном. Я знаю одну молодую женщину – у нее была депрессия. И ей привиделось, что она – королева… И не какая-нибудь, а королева Тибета! И она тут же начала вести себя как королева. Не хотела обуваться: королева ходит босиком. Отказывалась есть: королева ведь выше этих вещей… [57]И все время толковала о каком-то герцоге… «Герцог сделал то…», «Герцог сделал это…» А когда с ней заговорили об этом герцоге, она ответила: «Он больше не герцог, ему присвоили графский титул!»
ЖАК ПРЕВЕР. Это великолепно! Герцог, которому присвоили графский титул!
ПИКАССО. Великолепно, но и тревожно. Мы живем в мире сказки и одновременно в кошмаре… Где граница между фантазией и бредом?.. Кстати, о званиях и титулах: вы знаете эту историю? Наполеон, желая наградить одного из своих офицеров, сказал ему: «Я присваиваю вам звание маршала!» – «Но… я уже маршал, сир!» – возразил тот. «Ладно, – ответил Наполеон, – тогда я назначаю вас полковником!»
57
Он говорил о Доре Маар. Сцена в «Каталане» оказалась началом серьезного нервного расстройства.
Когда мы уже собрались уходить от Пикассо, Превер рассказал еще одну историю:
– Вот что случилось с сыном моей домоправительницы. Мать отругала его и пошла заниматься делами. Вернувшись, она застает своего парнишку на пороге с узелком в руках… Собрав свои вещички, он уходит. «Ты куда? – спрашивает мать. – Я ухожу, дай мне мои хлебные карточки…»
ПИКАССО. «Дай мои хлебные карточки»… Вот о чем в первую очередь думают сегодня дети бедняков, когда убегают из дома…
ЖАК ПРЕВЕР. «И куда же ты пойдешь?» – «К господину Жаку». (Господин Жак – это я.) – «Господин Жак очень добрый, он возьмет меня к себе!» Тогда мать говорит ему: «К господину Жаку? Но он уехал…» Парнишка бледнеет. Не говоря ни слова, развязывает узелок и раскладывает свои вещи по местам…
Пятница 25 мая 1945
Ко мне пришли Жак Превер и Ролан Пети, молодой танцор, перебежчик из Оперы, страстно мечтающий о славе. Укомплектована новая труппа, которая собирается поставить три балета в Театре Сары Бернар. Они просят меня оформить декорации к спектаклю «Рандеву» по либретто, сочиненному Превером. Музыку напишет Косма, Майо сделает костюмы. Я должен установить на сцене три декорации из гигантских фотографий, макет уже готов.
Сегодня мы идем с Превером на улицу Казимир-Делавинь, к директору труппы. Между делом выясняется, что этот человек – не кто иной, как знакомый Пикассо по имени Борис, Борис Кохно, бывший сподвижник и друг Сергея Дягилева. Я видел его недавно, он приходил к Пикассо, чтобы поторопить его насчет занавеса, который тот обещал сделать для нового театра. Разумеется, эту работу он еще даже и не начинал. На самом деле Пикассо терпеть не может делать что бы то ни было «на заказ». Он чувствует себя комфортно, только когда совершенно свободен. В том, что касается книг, он обычно ограничивается тем, что предоставляет заказчику подбирать из огромного количества гравюр и литографий то, что лучше всего подходит к тексту. Даже акватинты для Буффона родились спонтанно, и выкручиваться пришлось Воллару, который выбирал из произведений Буффона более или менее подходящие тексты. Тщетно старался Борис ускорить работу над занавесом, она так и осталась на стадии проекта…
– Послушайте, Борис, у меня есть идея, – сказал Пикассо. – Раз вам не терпится получить этот занавес, почему бы не поискать среди моих последних гуашей что-нибудь, что подошло бы по настроению к «Рандеву»? Там есть всякие: с подсвечниками, с черепами, с зеркалами… Все это прекрасно выражает идею судьбы… То, что вы выберете, можно легко увеличить…
Странное обиталище для балетного танцовщика: выходящие на помещения морга Медицинской школы просторные террасы словно парят над крышами Латинского квартала. Кохно делит жилье с Кристианом Бераром. Квартира Кохно, наполненная памятью о великом прошлом балета – рисунками Пикассо, портретами Дягилева, Нижинского, Стравинского, великих русских балерин, сгруппированными вокруг бронзовой лошади эпохи итальянского Возрождения, – просто сверкает: она начищена до блеска, натерта мастикой, благоухает воском, лавандой и флердоранжем. Но едва переступаешь порог, отделяющий ее от половины Берара, то попадаешь в покрытое пылью царство беспорядка, где все запущено и пахнет табаком и опиумом… Здесь живет и творит Кристиан Берар – Бебе, как зовут его близкие, – одинаково успешный как в моде, так и в рисовании. Уже пятнадцать лет он обшивает театральные спектакли, как хорошеньких женщин, – сдержанно, элегантно и искусно, как того требует парижская высокая мода. В самых шикарных салонах его, любимца всего Парижа, – с нечищеными ногтями, в мятых рубашках и стоптанных башмаках – встречают с распростертыми объятиями столичные снобы, счастливые тем, что могут залучить к себе этого dandy навыворот с его неизменной Жасинтой, маленькой белой тенерифе, сидящей у него на руках…
Я смотрю на Бориса, пытаясь разглядеть в этом еще красивом, хотя и совершенно лысом мужчине соблазнительного молодого человека, каким он некогда был – с большими черными глазами и высоким лбом: так его изобразил на своем прекрасном рисунке Пикассо. Странное сочетание мужских и детских черт – расслабленности и силы, естественности и позерства…
Мы разговариваем о «Рандеву» и о моих декорациях. Появляется молодая русская танцовщица – Марина де Берг, которая будет героиней нашего балета «Самая красивая девушка на свете». Когда мы с Превером уходим, я слышу низкий, хрипловатый, с русским акцентом голос Бориса: он обсуждает с Мариной условия ее контракта…
Суббота 26 мая 1945
В «Кафе Флор» с Жаком Превером, художником Майо и декоратором Троне. Обсуждаем балет «Рандеву». Рибмон-Дессень – поэт и романист – сидит за соседним столом. Его голубые глаза поблескивают из-под морщинистых век под громадным куполом черепа, лысого с колыбели. С этим дадаистом, а потом сюрреалистом я познакомился в ту пору, когда он был главным редактором «Бифюра», оригинального литературного журнала, издаваемого с непривычной роскошью. Однажды – это было в 1930-м – в его крошечной конторе на бульваре Сен-Жермен он протянул мне рукопись, озаглавленную «Семейные воспоминания, или Ангел-надсмотрщик».
– Почитайте это, – сказал он, – и хорошенько запомните имя автора. Он вносит во французскую поэзию нечто совершенно новое…
Я стал читать: «Мы жили в маленьком домике в Сент-Мари-де-ла-Мер, где мой отец работал бандажистом…»
– Даже когда он пишет, – продолжал Рибмон-Дессень, – впечатление такое, словно он говорит… Он пришел не из литературы, а с улицы… Совершенно особый случай… Обожает жизнь и презирает «благопристойную публику»… Со своей простотой, радостным настроем к жизни и едким юмором он не укладывается ни в какую классификацию…
Я спросил, как зовут автора, и в первый раз в жизни услышал имя: Жак Превер. И, кстати, познакомил нас, чуть позже, тот же Рибмон-Дессень.
Через час я у Пикассо. У него Оскар Домингес – здоровенный детина с Тенерифе, тоже страстный поклонник боя быков… Этот весьма одаренный художник, искусно владеющий ремеслом, появляется здесь все чаще и чаще. У Пикассо он научился многому, даже слишком: некоторые его полотна словно носят клеймо «исполнено в манере…». Пикассо явно испытывает слабость к грубоватому парню, похожему на непропорционально громоздкого идальго с маленькими усиками, в тяжелом плюшевом плаще, но обаятельному и наделенному неиссякаемым жизнелюбием. Ему нравятся живой ум Домингеса, его черный юмор и, возможно, еще нечто, резкое и тревожащее, что есть в его испанской крови… Большой человек, с виду кроткий и безмятежный, одержим дьяволом, и вставать у него на пути, когда он выпил и разбушевался, опасно… Я видел, как Домингес размахивал то ножом, то револьвером, пугая окружающих так, что вокруг него возникала пустота… Именно он выбил глаз художнику-сюрреалисту Виктору Браунеру в ночь яростной попойки на Монпарнасе, швырнув ему в лицо стакан и таким образом исполнив, как в античной трагедии, давнее пророчество. В течение многих лет до этого события Браунер представлял себя одноглазым и, околдованный этим видением, изображал человеческие лица – в живописи и скульптуре – с единственным глазом…