Разговоры
Шрифт:
— Красивые?
— Самые красивые в Дели…
— А толпа?
— Апогей кавказской расы, всех цветов загара; и всё кисея, бледные цвета: под жгучим солнцем, умирающие радуги…
— Посмотрите, что делается на улице, а я забыл калоши дома…
— И все же идти надо…
— Когда же?
— А вы не будете завтра на вечере античной психо-мимо-мело-пластики?
— Буду, конечно.
— Ну вот, там встретимся.
— У вас где место?
— Нет еще места. Да сядем рядом — не прогонят, места будут. Ну-с, я иду. Терпеть не могу, когда народ
— И какой народ! Вы заметили, теперь в Москве какие странные появились типы? Не то русские, похожие на американцев, не то американцы, похожие на русских.
— Полуавиаторы какие-то… Я бегу. Заплатите?
— Не беспокойтесь… Постойте, постойте… Сегодня, поздно, часов около двух, я пойду в ваш трактирчик.
— В «Прогресс»?
— Вы не пойдете?
— Ну кто же против прогресса пойдет!
Москва,
18 октября 1911
11
За рубежами
Над бескрайними снегами
Возлетим!
За туманными морями
Догорим!
— Хорош этот пьяный гул в третьем часу ночи в третьеразрядном трактирчике…
— Разогревшаяся, разопревшая, разгоревшаяся и расходившаяся Москва.
— Не так уж расходившаяся. Мокнут, млеют; вспыхивают и вянут.
— Жар стоит. Густо в воздухе от желаний, излияний…
— Пресыщено рассказами, воспоминаниями…
— Пустые бутылки… распашка сердец…
— Последние предпьянственные проблески…
— Ослаблые струны…
— Не в силах дрожать…
— Усталый, страстный гул…
— Грунтовая краска…
— Звуковой фон, и из него отдельные выкрики…
— «Горячим словом убежденья» борьба против мокрого мозга…
— Рыхлой воли…
— Скользкого внимания…
— Слышите? «Володя! Володя! Я тебе говорю. Ты в „Пиковой даме“ помнишь?.. Володя!!»
— А Володя уж давно ничего не помнит.
— Да разве можно в такой атмосфере что-нибудь помнить?
— А я скажу: разве нужно что-нибудь в такой атмосфере помнить?
— Помнить всегда нужно.
— Не согласен, а главное, память не согласна: и ей хочется воскресного отдыха. Так для нее же это праздники. Помилуйте, ей говорят: «Дуняша, я ухожу, не знаю, когда вернусь, можешь не дожидаться». И она, как потная служанка, у которой пятки болят от беготни из кухни в лавку и из столовой в кухню, конечно, ложится спать.
— Так что память — служанка?
— А то что же? Госпожой никогда не будет.
— И у нее есть и лавка, и кухня, и столовая?
— А то как же. И много других помещений, — светлых и темных, чистых и грязных.
— И гостиная есть?
— Больше всего парадных комнат — для гостей; а в непарадные иначе как с разбором не пускает. Тоже научена: так вам скажет «барина дома нет», что в другой раз не толконетесь.
— Так что служанка хорошая?
— Славная Дуняша.
Ну, конечно, не без недостатков… Не в ту лавку пойдет…— Рассеянна?
— Без обеда оставит…
— Забывчива?
— Тоже не без увлечений — сегодня с одним, завтра с другим…
— Непостоянная?
— Посуду бьет… Ну да кто же недостатков не имеет? Только у нее недостатки такие противоположные, прямо не поймешь. То непостоянство, а то пристанет, пристанет — ну не отделаешься: хочется забыться иной раз, а она все на глазах — вертится, вертится… И все поправляет, на место ставит. Иной раз чего-нибудь неприятного не заметил или просто простить хочешь, поверить хочется — не допустит, пальцем укажет, да ведь с какой свирепостью!.. Не подпускает.
— Неужели злая?
— Кто ее разберет. А иной раз наоборот, и скажешь ей — «брось, не стоит, выкинь», ну какая-нибудь там гадость, шпилька, ленточка, сухой цветок — так ни за что: и днями, и ночами все об одном. Ну как будто ничего другого и на свете нет.
Пусть даже время рукой беспощадною Мне указало, что было в вас ложного, Все же лечу я к вам памятью жадною, В прошлом ответа ищу невозможного…— Это про нее, про Дуняшу: то все растеряет, а то жадная.
— Жадная?
— Ненасытная.
— Слышите? Володино внимание опять расталкивают.
— На кого же?
— «Шаляпин или Баттистини». Должен объявиться или правым, или левым.
— А ему так хорошо на золотой середине!
— Мало ли что. Бывают минуты в жизни, когда все ребром становится. Шаляпин или Баттистини?..
— Вяльцева или Плевицкая?..
— «Кальян» или «Дюшес»?
— «Раннее утро» или «Утро России»?
— Незавидное Володино положение: его честь на карту ставится, от «да» и «нет» зависит его доброе имя, а он только промычать может.
— А смотрите, этот юнец, который с ними; он еще держится; одна рюмка, и он также покатится по наклону беспамятства, но пока еще держится; и как уважает речистого товарища. Уважает за его пьяность, за авторитетную логику его пьяности, за высокие предметы его пьяного разговора, а главное — за убежденность; смотрите, как он рад, что не ему вопрос ребром поставлен; он себя спрашивает, что бы он ответил.
— Да, он понимает, что можно на Шаляпина положить полтинник, но он не понимает еще, что можно за Шаляпина душу положить.
— А тот продолжает полагать?
— Слов не слыхать, но душу кладет.
— Счастливые…
— А вы разве не бывали?
— Причин к счастью было, конечно, больше, чем у этих бедных, но…
— Самого счастья меньше?
— Ведь счастье измеряется не тем, большое или маленькое, а тем, полное или неполное. Ну а при анализе разве может быть полное счастье?
— Да, анализ… не отдам.
— И я не отдам.
— Ну как же отдать — половину жизни.
— Лучше всю отдать.