Размышления перед казнью

Мне приходилось еще чаще (особенно в первой фазе, до июня) отправляться в путь-дорогу на моем бравом «Ю-52». В большинстве случаев мы летели на небольшой высоте, а потому вражеские бомбардировщики и истребители были для нас менее опасны.

Первое утро в «Скалистом гнезде» прошло в крайнем возбуждении... Всех нас волновал один вопрос: удалась ли тактическая внезапность или же нет? Сам Гитлер лихорадочно дожидался донесений о своей особой операции против сильного и современного бельгийского заградительного форта Эбен-Эмаль, который предназначалось захватить мгновенной комбинированной наземной и воздушно-десантной атакой (с применением грузовых планеров). Гитлер лично вместе с участвующими в операции командирами воздушно-десантных и саперных батальонов до мельчайших деталей проработал ее на макете.

Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, как фюрер с его ни с чем не сравнимым даром предвидения вникал во все подробности практической реализации собственных идей и всегда смотрел в корень, когда что-либо предпринимал. Мне приходилось снова и снова констатировать это во всех областях моей служебной сферы. Таким образом, и высшие командиры, и мы, в ОКВ, были вынуждены пользоваться этим основательным методом работы. Фюрер без устали задавал вопросы, делал замечания и давал указания, стремясь ухватить самую суть, до тех пор, пока его неописуемая фантазия все еще видела какие-то пробелы. По всему этому можно представить себе, отчего мы зачастую целыми часами докладывали ему и обсуждали различные дела. Это являлось следствием его метода работы, который так сильно отличался от наших традиционных военных навыков, приучивших нас передавать решение о проведении в жизнь отданных приказов самим нижестоящим органам и штабам. Хотел я или нет, мне приходилось приспосабливаться к его системе.

В нашем небольшом бараке Гитлер ежедневно появлялся около полудня и к вечеру для ознакомления с боевой обстановкой. Докладывать о ней было обязанностью Йодля. Кроме Западного фронта ОКВ имело еще и тяжелый, крайне угрожаемый театр военных действий в Норвегии, который доставлял нам много забот, пока англичане и французы не отказались от мысли вновь захватить се.

В принципе я находился в пути каждый второй день, чаще всего в полосе группы армий Рундпггедта «Север», которая проводила решающую операцию фюрера — прорыв с поворотом на север. Начальником ее штаба стал в конечном счете генерал фон Зоденпггерн, мой сослуживец по войсковому управлению в 1926—1933 гг., с которым меня связывала старая дружба. С ним я мог совершенно откровенно говорить обо всем, в том числе и об особых пожеланиях фюрера, не боясь, что он сообщит ОКХ (Гальдеру) о «вторжениях» высшего командования. Это опять бы привело к раздражению генштаба в мой адрес.

Точно так же и умный генерал фон Рундштедт уже тогда узнал все трудности моего положения и моей должности и с пониманием отнесся к воспринимаемым мною с тактичной сдержанностью «инициативам», исходившим, однако, не от меня, а от самого Гитлера. Посещения его штаба, которые в те решающие дни, благодаря успешному прорыву, являлись ежедневными, постоянно проходили в атмосфере максимального взаимопонимания. Я заблаговременно забирал для Гитлера карты с нанесенными на них самыми последними данными. <...>

Единственное столкновение между Пгглером и мною вызвало опубликованное по инициативе кронпринца и обошедшее всю мировую прессу сообщение о героической смерти его сына³²² и перевозке тела принца в Потсдам. Гитлер запретил использование на фронте отпрысков бывших царствующих династий; он не желал, чтобы княжеские дома приносили кровавые жертвы. Я этого не понимал и отстаивал точку зрения, что во время войны — это долг каждого немца, а потому нельзя отказывать принцам в этом праве, иначе они становятся как бы людьми второго сорта, не имеющими того права, которым пользуется любой немецкий рабочий или простой крестьянский парень. Но воля Гитлера была иной. Несмотря на это, я настаивал на своем: принцев из прежде правивших династий надо срочно вернуть на фронт.

Я считал точку зрения Гитлера не только несправедливой, но и дискредитирующей молодых принцев, которые стремились выполнить свой само собою разумеющийся воинский долг и многие из которых в офицерских чинах уже давно принадлежали к вермахту. Мне не помогло ничто, и я был вынужден передать этот приказ Браухичу. Я договорился с ним и с начальником управления кадров, что принцы должны быть отозваны с передовой в штабы, ибо отправлять их домой приказа Гитлера не было. Если Пгглера (как он давал понять) пугали международные родственные связи принцев, когда их пребывание в высших штабах, где можно услышать очень многое, было еще опаснее, то все это обнаруживало болезненное недоверие фюрера. Я считал это постыдным. По этому поводу кронпринц написал мне письмо, на которое я, само собою разумеется, ответил, попытавшись объяснить это решение; насколько мне удалось — не знаю.

Вступление в войну Италии явилось для ОКВ скорее обузой, нежели поддержкой. Фюреру не удалось удержать Муссолини хотя бы еще на какое-то время. Мы были существенно заинтересованы в этом, ибо содействие намеченному [итальянскому] прорыву французского фронта в Альпах с его укреплениями требовало поддержки со стороны нашей авиации и вынуждало нас ослабить и раздробить в пользу итальянцев применение ее в воздушных боях на подступах к Парижу и в боях за него. Несмотря на нашу помощь и слабость Альпийского фронта французов, итальянское наступление очень быстро приостановилось. Этому новому союзнику, столь внезапно вспомнившему о своих союзнических обязательствах, суждено было стать для нас в войне величайшим «даром данайцев», ибо ничто не причинило такого вреда сотрудничеству и взаимопониманию с Францией уже осенью, чем необходимость считаться с итальянскими амбициями, которые фюреру приходилось тоже отстаивать.

Кульминационной точкой моей карьеры начальника ОКВ явилось заключение перемирия с Францией в Компьенском лесу 22 июня (1940 г.]. Подлежащие предъявлению Франции условия уже в предвидении ее краха были составлены штабом оперативного руководства вермахта, и при поступлении французской просьбы [о перемирии] выработаны мною в казавшейся лично мне подобающей форме. Вообще же мы с этим делом не спешили, поскольку фюрер хотел предварительно достигнуть некоторых оперативных целей — например, выйти на швейцарскую границу.

Когда день и место подписания перемирия были установлены, фюрер приказал дать ему мои заготовки и взял себе один день на переработку и многочисленные переформулировки, сочтя мое предложение хотя и правильным по существу, но еще не имеющим окончательной формы. Преамбула явилась идеей Гитлера и вышла из-под его пера.

Торжественный акт состоялся в Компьенском лесу, на том самом историческом месте³²³, где в 1918 г. Германия попросила перемирия; теперь оно оказалось пощаженным фурией войны. Сам этот акт подействовал на меня чрезвычайно сильно. Чувство свершающегося в этот час возмездия за Версаль слилось у меня с гордым сознанием беспримерного победоносного похода, а также с необходимостью уважать и щадить воинскую честь побежденного.

На следующий день³²⁴ французы использовали переговоры для попытки внести новые предложения даже и после того, как я, с согласия Геринга и Пгглера, пошел на некоторые уступки по вопросу о разоружении французской авиации. По данным службы подслушивания, Петен³²⁵ требовал дальнейших послаблений, которые Хюнтцигер, учитывая мою бескомпромиссную позицию и метод ведения переговоров, охарактеризовал как безнадежные.

Поэтому я решил в 17 часов вручить французской делегации, которая вновь удалилась на совещание, ограниченный сроком до 18.00 письменный ультиматум, что и сделал посланник Шмидт³²⁶. Когда французы сразу же вернулись с но-

выми требованиями (которые, вероятно, исходили от Петена), я заявил: ни на какие дальнейшие переговоры я идти не готов и прерву переговоры как безрезультатные, если французская делегация не проявит до 18 часов готовности объявить о своем намерении осуществить договор в его теперешней форме. Тогда французы опять удалились на последнее совещание. Несколькими минутами позже 18 часов они закончили свой последний телефонный разговор, и Хюнтцигер сообщил мне: он уполномочен договор подписать.

Когда церемония подписания перемирия была закончена, я попросил всех ее участников удалиться и остался наедине с главой французской делегации генералом Шарлем Хюнтцигером. В солдатских выражениях я сказал ему, что целиком понимаю его положение и ту тяжкую задачу, которая была на него возложена. Я отдаю должное его поведению как офицера побежденной французской армии и высказываю ему свое личное глубокое уважение. Затем я протянул ему руку. Он ответил, что просит извинения за то, что в волнении однажды вышел за рамки предписанной сдержанности. Но мое уточнение незадолго до подписания, что соглашение о перемирии приобретает обязательную силу только после того, как соответствующее соглашение будет подписано и Италией, глубочайшим образом задело его. Франция побеждена германскими вооруженными силами, но итальянскими — никогда! Резко отдав честь, он вышел из салон-вагона.