Разношерстная... моя

А девчонка, меж тем, опомнилась и отступила за порог. Встрепенулась воробьем, окунувшимся в лужу, и вдруг задала стрекоча. Кто бы еще растолковал, какого рожна он за ней бросился? Но, Таймир вылетел из лавки пущенной стрелой! И тотчас вцепился взглядом в узкую серую спину, по которой металась светлая короткая коса. Кабы не дядькина наука, он нипочем бы не уследил, куда она виляла. Но полусотник крепко держал девку взглядом, и толкущийся на торжище народ разлетался от его могучих плеч брызгами. Девчонка не оборачивалась, однако Таймир чувствовал: видит она его всей спиной, что все ближе и ближе. Какие-то доброхоты ринулись, было, пособить державнику, да куда там! Он четко разглядел, как мужская лапа цапнула воздух в ногте у плечика добычи, что поджалось в тот же миг. И как только углядела зараза? Даже головенкой по сторонам не крутит, а уходит от столкновений, будто вода сквозь пальцы. Нечеловечьи повадки, и где навострилась-то? А главное: от чего бежит? Он ей обид не чинил, даже выручил. Но чудится Таймиру, будто он и есть для нее самая ярая опасность. Нет, таких тайн вокруг себя он не потерпит. Поймает паршивку, а там уж вытрясет из нее…

Ему и оставалось, что пара добрых рывков, но торговый ряд воткнулся в конную площадь. Здесь вкруг обширного пространства для показа товара лицом, натолкано навесов с коновязями – один к одному. Торговцы конями водят по кругу трех лошадок, хвастаясь их статьями. То и дело к ним подходят покупщики с привередливым спросом. Таймир изготовился к тому, что девчонка рванет дальше, прямиком через площадь. Но та кинулась влево и, юркнув под ближайшую коновязь, сиганула за перегородку, что разделяла два навеса. Таймир перемахнул через коновязь, влетел под тот навес, где скрылась добыча и… Никого и ничего! Кроме двух жеребцов-двухлеток, наваленного перед ними сена и лениво развалившейся у дощатой стены собачонки. Та даже башки от земли не оторвала, глянуть, кто к ней сюда закатился с топотом и тяжким дыханием. Таймир не поверил глазам: выскочить из-под этого навеса так, чтоб он не заметил, было просто невозможно. Он облазил все кругом – ни единой щели. Переворошил сено – бестолку. Кони волновались, переминаясь, ровно кто их пугнул. Впрочем, сам же он и пугнул, ввалившись сюда с разбега. Хозяин коней уже топтался рядом, не спеша расспрашивать, какого такого лешего понадобилось державнику от его лошадок.

– Девку видал? – выравнивая дыхание, выдавил тот, оперевшись о коновязь согнутыми в локтях ручищами. – Такая… Мне по пояс. Мальчишечья серая рубаха. Замшевая.

– Ишо волосенки белые, – подсказал купчишка. – Видал. Я вон туточки стоял. Сюда влетела, будто шпаренная.

– А как вылетала, не приметил?

– Не, – виновато развел руками купчишка. – На тебя загляделся. Как это ты лихо-то через коновязь…

Таймир не стал слушать: сплюнул и потопал прочь, даже не озираясь. Ага, торчит она где-то здесь – как бы ни так! Давным-давно и след простыл. Но почему – этот вопрос жег все сильней и сильней. Чего ж такого знает эта маленькая поганка, если бежит от державника, будто от огня? Вот еще странность – и в этом он мог поклясться – отчего она так обрадовалась, увидав его в лавке харанга? Не купчишке, ни бабке – ему в глаза глянула и просияла самым чистым счастьем. На миг всего, но уж это Таймир углядел. Увидала его, возликовала и сбежала – бред какой-то. Еще и не выросла, а уж полна бабьих капризов да нелепостей. Достанется же кому-то радость вздорная ядовитая. Нет, ну, как ловка-то! Ни один отрок из младшей дружины ей и в подметки не годится. Так тех гоняют в хвост и в гриву, а эту кто натаскивает?.. Эта мысль неприятно укусила за самое сердце: неужто и впрямь девку кто-то натаскивает на дела нечестные лихие? Найду этого упыря, убью – внезапно поклялся себе Таймир. Не сразу и уразумел, чего он тут такого нагородил. Какое ему дело до этой проныры? И до тех, под чью дудку она там пляшет… И эта мысль ударила наотмашь. Он не понимал, что с ним творится. Но твердо знал две вещи: за год он случайно встреченную девчонку не забыл, найти ее он желает по-прежнему, и все тут.

Тут-то его и сподобилась посетить первая здравая мысль: а чего это она влетела в ту лавку, будто ошпаренная? Иль так-то хотят по товар, любопытствуя? Нет, так бегут к тем, кто тебя ждал-ждал да заждался. И кто ж это у нас там такой заждавшийся? Купец? Мужик он, вроде, смысленный да почтенный. За дружбой с ворьем его не заставали, за иными делами непотребными тоже. Сколько этот Антаоль их Харанга проживает в Стольнограде, так ни разу даже по шлюхам не хаживал: жену почитает, да себя соблюдает в достоинстве. Кто-то из его приказчиков?.. Да уж верней подумать на Отрыжку. Таймир даже встал столбом от этой мысли, не веря, что пропустил самое очевидное. Прошлогодняя история с гаденышем, что волок девчонку из-под воза, закончилась в его доме, полном мертвяков. А ведь там неподалеку и Отрыжка проживет. И пусть не водится бабка с ворьем мелкотравчатым поганым, но все ж у них на виду. Таймир уже, было, рванул в гости к бабке, куда напросился так удачно, да окоротил сам себя.

Нет, с горячей башкой да с кондачка он к ней не полезет. Перетолкует-ка лучше для начала с дядькой. Так уж повелось, что Хранивой видит в два раза больше и понимает впятеро верней. Рассуждая о том, Таймир потопал в лавку Антаоля забрать позабытый подарок. Расспрашивать купца он не станет – бестолку… Верней, о девке не станет. А вот о том, за какой-такой надобностью являлась к нему Отрыжка, поинтересоваться не преминет.

Ялька нагнала бабулю у самого выхода из торгового ряда. Виновато помотала хвостом, даже поскулила для верности, но Отрыжка прощать ее не торопилась. Ялька понимала: есть за что. Ее бешеный побег взволновал и насторожил Таймира. А ведь целый год она старательно не попадалась ему на глаза, хотя и таскалась за ним почасту с места на место. Просто так. Просто оттого, что не могла иначе. Сердечко подсказывало: Ялитихайри – оборотни с далеких южных островов – находят своего единственного лишь однажды и на всю жизнь. Коли тот единственный примет ее нечеловечью сущность да полюбит, то Ялитихайри проживет долго и счастливо. А не случится женщине-оборотню завладеть его сердцем, так ее собственное разорвется. И ничто уже не спасет бедняжку от смерти.

Бабуля не раз твердила, мол, человек поверит всему, во что он хочет верить всей душой. И тому, во что он заставит себя поверить. Ялька честно старалась проделать то же самое. Но, в том-то и дело: она-то человеком не была. И не просто знала о том – чувствовала всей своей душой. Хотя и понимала, что душа у ней какая-то не такая. Не человечья. Ей на каждом шагу все-все-все тыкало этим в глаза. Она из шкуры вон лезла, дабы уподобиться людям, но от этого лишь творила всякие несуразности. Да и просто глупости. К примеру, дедушка Батя все костерил ее за сорочий нрав, почитая его дурацкой причудой. Но Ялька не владела собой, стоило ей прознать, что у кого-то есть красивые камушки. Ее трясло от жгучего желания отнять, присвоить эти замечательные штучки…, а после они переставали ее интересовать. Не то, чтобы совсем, но она как-то легко расставалась с ними – хранить их при себе деда ни за что не хотел.

Ялька не сомневалась: о ловком воре, что крадет у именитых людей драгоценные камни, совершенно наплевав на золото и прочее добро, уже знает весь город. Вора наверняка ищут и Тайная управа, и воровская братва, и разбойники. Ялька очень хорошо понимала: если столько людей так сильно старается, то у них непременно получится ее распознать и сцапать. В эту зиму она даже просидела взаперти в большом деревянном ящике, сколоченном дедом – сама напросилась. Ела, спала и читала человечьи книжки. Но, стоило бабуле сломаться, истомившись от жалости, и выпустить ее на волю, так первым делом, эта самая воля привела ее на крышу купеческого дома. Пять дней она подкарауливала добычу, и вернулась к осерчавшему деду с очередным камушком в зубах.

Отрыжка молчала до самой харчевни. Неподалеку от торговых ворот Ялька шмыгнула в закуток промеж двух оград и перекинулась собой. Забежала вперед, юркнула в заднюю дверь харчевни и скоренько залезла в сарафан. Подобрала косу, завязала на голове тонкий плат. И сверху напялила дурацкий кокошник до самых до бровей. Затем выскочила в трапезную и замерла бок о бок с дедом, едва не мурлыча под его рукой, что гладила ее по макушке. Он, увидав лицо вплывающей в двери бабули, насторожился. Но с расспросами не полез – в трапезной было полно народа. Нынче к Бате заглядывали не одни лишь разбойнички – и приличный люд не брезговал. Даже стряпчие, сбиравшие торговый сбор на въезде в столицу, стражники и прочий служилый народ. Поговаривали, дескать, Батя после потравы пять лет назад, от разбойного люда отошел. Отказал им в доверии. И помимо Югана, что корчился с ним рядом от той потравы, никого к себе не подпускает. Да и сам Юган как-то быстро остепенился, таская обозы из конца в конец обозримых земель. Даже дом завел и женился, что для разбойничков почитается большой редкостью. А то, что числился он в людях зажиточных, так, поди знай, с каких барышей? Ватажники на него не скалились, стало быть, с расчетами он их не обошел ни разу. Да и сами ватажники зажирели – в лес почти и не поглядывали. Словом, зажили Батя с Юганом семейственно, и доброе имя свое оберегали. Потому-то Ялька, потупившись, просеменила за особый хозяйский стол у окошечка. Взгромоздилась на скамью рядом с бабулей и припухла.

– Так, – укоризненно прогудел дед, присаживаясь напротив, спиной к трапезной. – Опять поцапались.

Служка приволок миски с закусками. Пообещал сей момент горячих щей, разлил по чаркам южное винцо и пропал. Отрыжка, поджав губки, молча подняла свою чарку. И пригубила из нее с видом насквозь оскорбленной жертвы. Батя глянул на виноватую мордаху внучечки, хмыкнул, подмигнул ей и замахнул винцо, будто какую-то простецкую самогонку. Бабуля поморщилась, дескать, и тут ей докучают, чем только могут! Подцепила пальчиками кусочек любимой ветчинки и принялась чинно жевать. Изголодавшаяся от всей этой беготни Ялька сглатывала слюнку и все никак не решалась протянуть руку к миске. Ялитихайри была совершенно безразлична причина обиды ее бабушки. Но сама обида значила много! И так было всегда: человеческие заморочки оборотенку не трогали, потому, как и не могли трогать. Однако деда с бабулей были самым дорогим в ее жизни. Она не могла стать такой, как им хотелось бы. Но ее привязанность к ним была посильней человечьей любви. Там, где люди предавали и саму свою любовь, и друг дружку, оборотенка была предана семье совершенно по-собачьи. Батя с Отрыжкой давным-давно распознали эту сторону ее души. И многое терпели, ибо прощать или не прощать свою шалопутную внучку, по совести-то, просто не могли. Непригодны подобные вещи с чудной зверушкой, оттого и нелепы. Уж, какая ни на есть, а своя.

– Ешь, давай! – нарочито строго приказал дед.

И Ялька мигом вцепилась зубками в самый большой ломоть ветчины.

– Хорош уже дуться, – ласково попросил Батя, наливая Отрыжке вторую чарку. – Чего она там опять учудила? В торговых-то рядах она у нас не ворует. Иль опомнилась и взялась за дело?

– А вот ты у ней и поспрошай, – сухо предложила Отрыжка, подцепив чарку.

– Куда поспрошай? – усмехнулся Батя, любуясь, как в пасти оборотенки исчезает второй ломоть. – Ишь, как челюстями-то работает. Теперь покуда брюхо не набьет, слова из нее не вытянешь. Ялька, может, щец-то похлебаешь?

Та замотала головой, не прекращая жевать: щец и прочего такого оборотенка на дух не принимала. Лопала лишь мясо да сласти для ублажения своей человечьей половинки. Но дед вечно дразнил ее этими дурацкими щами просто из вредности.

– Не, девки, так не пойдет! – прихлопнул он ладонью по столу. – Или выкладывайте, что там у вас стряслось, или выметайтесь. Оно мне надо, любоваться тут на ваши кислые рожи?

Отрыжка и бровью не повела, пропустив пустую угрозу мимо ушей. Ялька же недовольно заурчала: оторвать ее от еды, коль она голодна, было непросто. Зверушка же – чего с нее взять?