Разношерстная... моя

От запущенного в нее стоптанного сапога оборотенка увернулась – она и от брошенного ножа-то уходила с завидной легкостью. Дед вроде бы мрачно помалкивал, но Ялька просияла: коли бросается, стало быть, не сердится. А все эти его грозные взгляды да игра в молчанку лишь дань наставлениям бабки: не портить ей девку! Да деда ее и не портил: вон какая она ладная да ученая. А что тоща, будто палка, так это из-за ее нездешней породы, как говаривала Отрыжка. Мол, время покажет: где и как у внученьки повылазит да округлится. Оно ж должно округлиться? Иначе как же ей понравиться этому…

Ялька тряхнула головенкой, но навязчивый лик не пропал – засел там, будто жук под корой. Она ничегошеньки не знала о той самой породе, что была ее с рождения. И не могла знать, ибо первое, что помнила в жизни: деревянный ящик да тяжеленные золотые цепи. Но откуда-то из нее самой в голову порой заползали нужные знания о таких, как она. Этим выползунам Ялька верила, потому как после все, что те нашептали, свершалось точь-в-точь. Вот и нынче она узнала, и сразу приняла, как должное: тот державник, что спас ее от зловредного Нырши, есть Ялькина судьба во веки веков. И никого она уже до себя не допустит. Не сможет, как Отрыжка уже никогда не сможет омолодиться. А дед Батя…

– Прочисть уши, убогая! – окликнул он, запихивая в пояс последний узкий ножичек. – Дрыхнешь? Заварила кашу, а теперь раскиселилась. Чего мордаха такая горестная? Небось, стыдобственно со старым дедом прогуливаться? На кобелей смазливых уже облизываешься, сопля жидкая?

– Не, на кобелей нет, – честно захлопала ресницами Ялька, прыгнув к деду и уцепив его за руку. – И не думала даже. А теперь и подавно поздно.

– Это, с чего ж это поздно? – насторожился, было, Батя, помятуя, что у оборотенки все, не как у людей, но спохватился: – После пожалишься. Вот-вот рассветет. А мы все на месте толчемся.

Ночной сумрак уже тронула утренняя сероватая хмарь. Но воровской угол Стольнограда дрых без задних ног. Натрудившийся, нагулявшийся за ночь местный народец притомился и расползся по своим халупам – славное времечко для нечестных дел против нечестивцев. Батя, набросив на голову замызганное наголовье обтрепанного длинного плаща, уверенно шагал по кривым улочкам да ущербным переулочкам. Рядом трусила невзрачная поджарая собачонка. Она отчего-то не крутила по сторонам башкой и не принюхивалась к предутреннему холодку. Увидал бы кто, мог и подивиться, да только редких неугомонившихся бродяг они обходили стороной. А то и пропускали мимо, укрывшись за покосившимися щербатыми оградами.

Дом Оглодыша, заросший лебедой с крапивой, торчал за высоким крепким забором, что хозяева справили совсем недавно. Калитка, понятно, накрепко заложена – собачонка еще в нескольких шагах от нее вдруг легла на брюхо и будто бы пропала с глаз. Здоровенная змея скользнула в дыру под оградой, и вскоре во дворе тихохонько заскрипело деревом об дерево. Калитка приоткрылась, сонно скрипнув. Батя протиснулся на двор, не рискнув распахивать нарочито певучую сторожиху. Кто ее знает, что она дальше запоет? Змея дождалась его и скользнула в распахнутый продух, что вместе с осевшим домом опустился и лег на землю. Дверь Ялька открыла не сразу: поначалу слила из масляной лампы все, что там нашлось, и смазала дряхлые петли.

По правде сказать, в одиночку она бы управилась с тремя спящими мужиками куда, как быстрей: либо покусала, либо влила куда-нибудь бабкиной отравы. Но, дед твердо постановил: только резать. Отравой он в своей жизни уже нашумел, и напоминать о том державникам не торопился. А змея их итак переполошила, так чего ж рисковать понапрасну? Зато добрый ножичек – дело в воровском углу столь обыденное, что никто и вопросов задать не удосужится. Оглодыш и сам падаль падалью, и сынки под стать – кто ж удивится их безвременной кончине от ножа?

Ялька зажгла свечу. Старый разбойник знал свое дело: скоренько оценил, кто, где валяется – прямиком на полу в куче рванины – примерился и в единый миг перерезал все три глотки. Оглодыш успел распахнуть глаза и узнать Батю. Даже тщился привстать, зажимая рукой рассеченное горло. Но с хрипом саданулся затылком об пол и заелозил, подыхая. Тайна оборотенки, открывшаяся ему случайно, упокоилась вместе с ним. Во дворе, не осторожничая со своими следами – для них были надеты новые сапоги – Батя затер змеиный след. Потом перелез через ограду за домом на другую улочку. Та привела разбойную парочку на пустырь. Там у костерка жались друг к дружке трое бродяжек, не раздобывших на ночь крышу. Они обернулись, когда услыхали на краю улочки собачье рычание да возню. Присмотревшись, все трое рванули выручать сапоги, что нещадно трепала дурная псина. От брошенного камня та увернулась и с ворчанием унеслась прочь. А трое счастливцев схватились меж собой за новенькие щегольские сапоги с заковыристыми подковками.

– Носит вас по ночи, – ворчала отворившая им дверь Отрыжка, зевая во весь рот. – Угомона на вас нету. Ладно, эта задрыга, а ты-то старый куда? За малявкой тянешься? Труха-то не просыплется? Пупок не развяжется?

Гундела бабка до тех пор, покуда Батя – обмытый да накормленный – не растянулся на широкой лежанке с периной. С одного бока к нему приткнулась хозяйка, с другого прилипла внучка. И маленькое семейство поторопилось прихватить на сон хотя бы чуток времени, что осталось до рассвета.

Таймир бродил по двору, распинывая мусор да камни – разглядывал следы здоровенных сапог. Слишком уж кричащие для такого дела – подумалось ему. Но иных следов, кроме хозяйских, во дворе не было. Хранивой и кат, скоренько разобравшись с мертвяками, вылезли из дома со скучающе недовольными рожами. Оно понятно: столько понадеялись разузнать, а в итоге шиш с маслом. И ведь как вовремя! Словно те, кто причастен к этой резне, знали, кого и за каким хреном ожидать. Таймир даже посочувствовал дядюшке, для которого любая не растрепанная на ниточки загадка была ровно колючка в заднице. Сам же он, будто ожидал чего-то подобного. А потому и не удивился, и не подосадовал.

– И кому это дерьмо не в ту глотку пошло? – размышлял Хранивой, щурясь на поднимающееся солнышко. – Такая голытьба рядком с серьезными делами не пасется.

– Видать, подсмотрели, чего не нужно, – выдал кат единственно возможную причину погибели никчемного семейства. – Оттого и парня в узилище завалили.

– Давай! – досадливо поморщился Хранивой. – Разведи мне тут еще чудес с переборами. Про змей, натасканных на убийство. Про духов мстительных, да лешаков неопохмеленных. Русалок озабоченных осталось приплести, да Горыныча сластолюбивого. Чем дальше в лес, тем ласковей шишиги. Едрен, не яри меня! А то залютую. Какого рожна я сюда перся с утра пораньше?

Все трое вышли со двора. Повдоль всей хозяйской ограды торчали дружинники да кони – тем и другим в этой улочке, боле похожей на щель меж заборами, было тесно. Повсюду – даже на трухлявых крышах – торчали местные зеваки. Они степенно рассказывали друг дружке дивные сказки о заслугах Оглодыша и его ублюдков, что можно вознаградить так-то отчаянно. К дружине державников народ и близко не совался, так что и разгонять пинками было некого. Хранивой совсем уж, было, собрался лезть в седло, как вдруг из-за угла, откуда торчало с пару десятков мятых рож, выплыл старый Батя. Хозяин разбойничьей харчевни чинно вышагивал, ведя за руку внучку. Хранивой передал повод Таймиру и двинул навстречу старинному знакомцу: