Разрыв
Шрифт:
Я отказывалась признавать, что мне с тобой скучно, упрямо следуя установке взрослых: если кто-то кажется тебе скучным, это провал твоего воображения. Но теми вечерами в барах, когда ты как заведенный повторял свои упрямые трюизмы, я, отказываясь заглотить наживку, изо всех сил старалась наскучить тебе в ответ. Специально ли ты нагонял на меня скуку, чтобы снять с себя ответственность за отторжение? Или это я выбрала скуку в качестве своего орудия насилия? Или мы просто убивали время, потому что время у нас имелось, а убивать в нем было больше некого?
Ты распадаешься на фрагменты, сказал ты. Скучающий разбирает на части в поисках хоть какого-то смысла, пока они не начинают казаться попросту поломанными, гнилыми: вот когда просачивается отвращение. Испытывая к тебе отвращение тоже, я позволяла тебе находить меня скучной, пока наконец не перестала представлять интерес для нас
Я была твоим Эхом, зеркалом. Зеркало никогда не скажет, что заскучало, даже отражая самый унылый угол, паутину, выцветшие обои. Может быть, зеркала и не знают скуки. Но разбитое зеркало отражает только фрагменты. Разбей меня — и ты разобьешься сам. Любой разозлится, увидев детально свое прошлое. «Кем, — сказал ты, перетряхивая мои обломки, — ты вообще себя возомнила?» Вряд ли это можно было назвать вопросом (оживут ли кости сии? [49] ), и в тот момент, когда ты это произнес, я не смогла ничего придумать. Поэтому ты приписал мне ложь: «Ты — никто. Готов поспорить, ты бы переспала с кем угодно». Внимательно осмотрев себя, я обнаружила, что ничто из этого не было правдой, и на короткий миг стала свободной. Но от тебя всё еще никуда не деться. Если даже я откажусь быть такой, какой, по-твоему, я была, мне придется быть той, кем ты меня не считал. Даже сейчас твое чувство, что я тебе наскучила, создает негативное изображение своей негативной сущности. И каждый раз, когда мне становится скучно от цикличного воспоминания о тебе, я думаю о том, что ты для меня значил, — еще одно двойное отрицание — мне снова интересно. Ты интересен мне, потому что с тобой я позволяла себе больше свободы, чем с кем бы то ни было. Как бы скучно нам ни было друг с другом, рядом с тобой я не была скучной себе.
49
Цит. по: Ветхий Завет. Книга пророка Иезекииля, 37: 3.
Но чем больше пространство между нами, тем труднее удерживать тебя от распада и тем кропотливее становится процесс курирования твоих отмороженных слов в некое подобие связности, которое можно было бы продолжать любить. Ты пишешь всё реже, и промежутки между твоими сообщениями увеличились настолько, что ты начал распадаться на части, и, раз это происходит с тобой, боюсь, меня постигнет та же участь.
В поскучнении от чего-либо нас удерживает само скучное, мы еще не отпустили его или же по каким-то причинам принуждены, привязаны к нему, даже если до этого предались ему свободно{49}.
Продолжаю заклеивать твои трещины остатками того, что я, кажется, по-прежнему зову любовью. Я могу заклеить тебя всего — твои глаза, твой рот. Могу сделать из тебя мумию, некоторую приемлемую сущность, за которую я всё равно не хотела бы цепляться (если мы опять встретимся, твоя реальность может меня по-настоящему разозлить), ведь это всё равно что оставить советские статуи на их прежних местах, или сваять новые, дав им грандиозные, но общие, не обладающие историей имена. Это никуда меня не приведет, а я не могу никуда не двигаться в мире, где всё столь очевидно движется куда-то, даже тут, в Софии, где вокруг статуй в парке так быстро появляются цветы на клумбах, а вокруг них — тропинки, где редкие пешеходы циркулируют по круговым перекресткам. Я заново соединяю причины со следствиями, как пусковые провода автомобиля, как трубки на аппарате жизнеобеспечения, в новые смысловые узлы, ни один из которых не имеет никакого отношения к тебе. Я начинаю создавать истории о себе, обходя тебя стороной. Можно ли считать, что я двигаюсь дальше?
Ты сказал: «Не знаю, почему я так на тебя разозлился».
Возможно, потому что я сказала тебе, что мне с тобой скучно.
Возможно, это было последнее, что я сказала тебе лично.
Ты убиваешь время, только когда тебе скучно, а тебе наверняка было со мной до смерти скучно. Противоположность убийства времени — его трата. София хотела бы, чтобы я тратила больше времени — на парки, рестораны, торговые центры, — но эта столица пока не научилась капитализировать время: у нее не выходит закрепить желание с помощью слов из рекламных проспектов и заставить меня за это платить, хотя она и пытается. Я проходила не только мимо монументов женщинам, но и мимо других монументальных женщин на вывесках казино и стрип-клубов, которых зовут не НАДЕЖДА и ДРУЖБА, а СЕКС и ДЕНЬГИ. Женщины на вывеске «МОДЕЛЬНОЕ-АГЕНТСТВО-ДЕВУШКА-НАПРОКАТ» выглядят точь-в-точь, как женщины на рекламе журнала Business Girl, которой обклеен новостной стенд, и это сбивает меня с толку. Тем временем город изо всех сил старается наскучить своим
гостям, а заодно и жителям, которые несомненно видели слишком много альтернативной формы скуки — насилия.Мгновение (Der Augenblick) — не что иное, как взгляд (Blick) решимости, в которой раскрывается и остается открытой вся ситуация какого-либо действия{50}.
Набрела на огороженный летний домик с коваными завитушками, пятнами витражей, запятнанными каплями граффити цвета мочи, и вот он — моргнешь и пропустишь, — тот момент, когда я могу приоткрыть скуку, отворить ее клещами жизни и вытащить себя из ее железной пасти.
На следующее утро я снова жду — на этот раз автобус, который отвезет меня в Будапешт. Мои попутчики — хмурая толстая девушка в блестящих легинсах и расшитом пайетками топе, спадающем с одного плеча, две худые женщины, доедающие остывающий фастфуд из коричневых бумажных пакетов, несколько крупных бритых налысо мужчин, курящих и пьющих кока-колу, — суденышки уединенности. Мы все качаемся на волнах того, что внутри, не имея ни общего языка, ни надежды на диалог. Автобус опаздывает, и нам всем скучно, это ожидание совсем не похоже на то, что было на вокзале в Афинах, хотя там я тоже ждала, даже дольше и с меньшей уверенностью в том, что удастся уехать.
По сути дела, он [вокзал] до тех пор не может быть тем, чем он должен быть для нас, пока не прибудет поезд. Медлящее время словно не дает ему возможности что-то нам предложить. Оно принуждает его оставлять нас в пустоте. Он «отказывает» нам, потому что время в чем-то отказывает ему. <…> Чего здесь только ни может время! Оно властвует над вокзалами и заставляет их наводить скуку{51}.
Подходят трое венгров, которые выглядят нездешними. Две девушки, округлые, но в бедрах, а не в животе, их одежда не обтягивающая, не черная, не блестящая. На молодом человеке туристические шорты, и у всех троих на ногах коричневые ботинки, похожие на пышные пирожные. Их напитки — без ароматизаторов, без сахара. У одной из них сумка с символом из трех стрелок — знак переработки — и надписью NATURA. Вот оно что! Они из Северо-Западной Европы. Давно не встречала похожих на них.
Прибывает автобус, и мы едем по брусчатке, затем по бетону, сквозь кольца запачканных серых многоэтажек, окруживших стремящийся к совершенству центр Софии. Пересекаем черту, которая отделяет монументальное от повседневного. Дороги разбиты, что-то рвется наружу, внешний город вторгается во внутренний. Застреваем в пробке возле грязного уличного рынка: на каждом прилавке разложены овощи одного вида, и тех немного, торговцы качают товар на ручных весах, лотки стоят на платках, фрагментах ковров, на голом асфальте, лотки с чем-то случайным, странным, принесенным сюда с едва ли великой надеждой продать. Пожилые женщины мелькают между плакатами с девушками в деловых костюмах и девушками в казино — СЕКС! РАЗВЛЕЧЕНИЯ! УДАЧА! ДЕНЬГИ! — черные струйки, пробивающиеся сквозь трещины в асфальте.
Небольшие клубы облаков: в последний раз я видела их в Париже.
Делаю несколько фотографий неба, но мой угол зрения начал мне надоедать. Телеграфные столбы, новостройки, заброшенность, железные дороги, трамвайные пути — избегая одного клише, я застряла в другом, если можно застрять в эстетике перемен, движения.
Фотографии стали заданием, а задание меня заняло — как покупка блокнота, который я так и не нашла, — но еще оно вызвало онемение. Постоянное фиксирование ведет к такому. Я бы могла снимать больше видео, вроде того, что я сняла во время тряски по брусчатке, или в итальянском поезде, или в Афинах из окна такси ночью, когда фонари один за другим поднимались мне навстречу, но я забыла, к чему всё это должно было привести… Сверяюсь сама с собой, не делает ли меня слишком счастливой мое несчастье, которое, несмотря ни на что, доказало мне, что я всё еще могу чувствовать, дышать, думать, которое доказало мне, что я всё еще здесь.
Будапешт в тринадцати часах езды. Я дремлю — спасаюсь от голливудского блокбастера и канала с английской поп-музыкой (один экран в начале автобуса и второй где-то посередине). Тут же играет громкое радио, заглушающее оба фильма. Я единственная англоговорящая. Слишком громко, чтобы различать слова, поэтому просто ищу паттерны. Женщины появляются в фильмах только в моменты наивысшего эмоционального напряжения — чтобы поплакать на похоронах героя, или на свадьбе, или на выпускном, — всё остальное время они остаются незамеченными. Мы представляемся либо скучными, либо истеричными: неудивительно, что мужчины нас презирают.