Разрыв

Как выглядят романтические отношения людей, непохожих на кинозвезд? Этого нам никогда не показывают. Кино пытается убедить нас, что звезды выглядят скучно, как все остальные, — одеты во всё коричневое, лохматые головы. Раньше звезды были серебряными, платиновыми. Теперь они цвета сепия. Все в автобусе хотят выглядеть как кинозвезды, но только как звезды на церемонии награждения, а не на экране: мужчины — в черной искусственной коже, женщины — в стразах и лайкре, торжественное поменялось местами с повседневным; все, кроме венгров, — матовых, не отражающих, а поглощающих свет. Они заполняют собой пространство, и всё, что имеет к ним отношение, выглядит таким качественным!

Материалы их одежды — плотные, часы — массивные, мобильные телефоны и плееры — тонкие. Они завладевают своими местами, осваиваются, пока наконец хлипкие откидные столики не заполняются деликатесными чипсами, бутылками воды и глянцевыми журналами. На заправке они идут за добавкой. Они — само изобилие. Своей способностью заказывать кофе и пирожные, соки и сэндвичи они поражают всех в автобусе. Разве они не знают, что могут немного подождать и сэкономить двадцать, тридцать евро (бог знает сколько лев)? Или что в любой софийской булочной они могли купить хлеб не только вкуснее, но еще и всего за каких-нибудь пятьдесят центов? Но они заказывают еду в кафе на стоянке и получают всё готовым и немедленно. На меньшее они не согласны. На большее — тоже.

Снова в автобусе, пересекаем границу с Сербией, где так много новых кладбищ, так много сваленного в кучи мусора. Мусорные мешки сверкают на солнце белым и черным точно так же, как свежие надгробия из мрамора, гранита и обсидиана. Если смотреть издалека, их можно перепутать. Мигают экраны, переключаются фильмы, и я пытаюсь уловить суть, но в них так много слов, так много историй. Ничего не слышу, не могу думать. Впадаю в полную пассивность.

Что делают скучающие? Они делят время на части, как Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, который после войны дошел до самой Америки, ни разу не покинув тюремную камеру, преумножая пространство своего заточения с помощью деления столбиком, ведя дневник на тысяче кусочков туалетной бумаги, каждый день — невесомый перфорированный квадратик. Скучающие раз-деляют и под-разделяют до тех пор, пока каждый момент не станет сеткой внутри другого момента, пока мостовая не начнет распадаться на булыжники, вот только сколько бы они ни ломали время, они не могут охватить больше того, что есть. Скука — свободное падение: если броситься бежать от одной фиксированной точки к другой, ты всё равно не продвинешься вперед.

Эта программа — тренировка воли, борьба с невыносимой скукой, но еще в ней отражаются последние остатки моего стремления к активной жизни^{52}.

Альберт Шпеер. Шпандау: тайный дневник.

Дление этого «в течение» словно поглощает утекающую последовательность упомянутых «сейчас» и становится одним-единственным растянутым «теперь», которое само не течет, а стоит^{53}.

Мартин Хайдеггер. Основные понятия метафизики.

Если скука делит на части, то она же и строит, ведь всё фрагментированное приобретает границы — их больше, они длиннее. Неважно, стало ли тебе скучно из-за меня или собственной способности к скуке, спускает ли скуку на скучающего внешняя сила, такая как государство или другой, была она виной скучного или незамоленным грехом — скука настаивает на границах. Скучающий и открытый к скуке, ты не моя часть. Скучать как минимум значит заявлять о праве на какую-то личную территорию.

…запретов — бесконечно мелких, вплоть до полупостыдных^{54}.

Ролан Барт. Фрагменты любовной речи.

Автобус останавливается на границе с Венгрией. Осуществление власти: нас просят выйти и ждать — долго, достаточно долго для того, чтобы мы распались на множество единиц из напитков, шоколадных батончиков и сигарет. Люди, с которыми я путешествовала, уже кажутся знакомыми, родными, почти как семья. Вульгарно одетая толстая девушка слишком устала, чтобы хмуриться, она другая, мягче, вниз по ее спине сбегают завитки волос. Суровые тощие женщины, курившие на каждой остановке, подшучивают друг над другом. Бритоголовый мужчина с самодельными татуировками молча берет мою сумку и тащит вниз по ступенькам автобуса.

За таможенным постом мы снова ждем на обочине. Пыльная трава: использованный презерватив. Я постоянно на грани… чего-то. Нас вызывают на контрольно-пропускной пункт и выстраивают вдоль стены. Как пограничники узнают, что я это я? На болгарско-сербской границе они обыскали мою сумку. На сербско-венгерской границе офицер берет мой паспорт, пристально смотрит мне в глаза и произносит мое имя.

9. Будапешт / Засекать время (4 мая)

< image l:href="#"/>

Путешествие слишком долго длится или проносится слишком быстро, чтобы его можно было описать. Время идет, и — я снова еду на заменяющем поезд автобусе — я в Будапеште впервые за много лет; возможно, в последний раз я была здесь ровно в эти же даты. Откуда я знаю, что время прошло?

Во-первых, в отличие от тогда, здесь и сейчас есть консьержи, парадные входы, кодовые звонки, домофоны и объявления, возвещающие о безопасности и собаках. Город Януса, двуглавый Будапешт смотрит в обе стороны: Буда — на запад, Пешт — на восток. Склоняется, впрочем, к западу — даже общественные туалеты заперты на кодовые замки.

Осознание смены является условием для осознания течения времени^{55}.

Уильям Джеймс. Психология.

Друзья друзей оставили ключи от квартиры в сувенирном магазине с двустворчатой дверью и колокольчиком.

«Приехали в отпуск?» — спрашивает владелица магазина. Ответ ей не нужен. Продолжает. «Не понимаю людей, которые фотографируют Будапешт, когда они могли бы поехать в Швейцарию. Альпы прекрасны!»

«Вы там бывали?»

«Нет, но когда-нибудь поеду. Там я бы нашла, что сфотографировать».

Иду к соседнему от магазина зданию, затем через калитку с причудливыми металлическими завитушками, затем на крыльцо и в холл, и вот я поднимаюсь по широким мраморным ступеням, закрученным вокруг железной клетки лифта. Три поворота ключа против часовой стрелки отделяют меня от квартиры — невероятной — с видом на Дунай, белыми стенами, паркетным полом, авангардной живописью середины двадцатого века и мебелью того же периода. Старомодная сегодня, когда-то она, должно быть, опережала свое время. Не тронутая ничем современным, эта квартира словно никогда не шагала в ногу со временем — есть в ней что-то несбывшееся.

Поздно. Стемнело. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Сижу в своей ослепительной квартире, ослепленная Будапештом, этими белыми стенами, луной и лунными глобусами, нанизанными вдоль городских берегов и мостов, отражающихся в реке.

5 мая

На следующий день я гуляю по городу. Будапешт — облегчение. Я снова могу читать надписи на уличных знаках, пусть и не могу их перевести. Сегодня суббота, и каждый мужчина здесь переводит дух после мальчишника. Шумная компания пытается найти кафе, забронированное ими на бранч. Мужчины идут вдоль набережной мимо итальянских, греческих, японских ресторанов — но только не венгерских: те прячутся в переулках.