Разрыв
Шрифт:
Бранч? Я даже не завтракала, не могу разобраться с деньгами. Валюту отсчитывают тысячами: курс чуть меньше трех тысяч форинтов к одному евро. Не могу заставить себя платить банкнотами с таким количеством нулей. Снимаю слишком мало наличных, но оказывается, что и на те скромные тысячи, которые у меня есть, я могу купить несколько тысяч калорий. Здесь продается так много жареного, покрытого сливками или глазурью. Тут-то тысячи и пригодятся.
Где Будапешт, там культура кофеен, так? Вот куда мне нужно. Иду на главную площадь (Буды или Пешта? не уверена) — в кафе «Жербо», его фасад — шоколад и сливки. В меню всё очень дорого — ряды нулей после каждой цифры: разумеется, я ничего не могу себе позволить. В кофейной валюте эспрессо — наименьшая единица. Смотрю в свою крошечную чашку, сжимаюсь в нее. Пожилая пара англичан, одетых в пастельно-глазурные вещи, садятся за соседний столик. Мужчина игриво выглядывает из-за меню:
«О, превосходный кофе!»
«Прехолодный кофе?»
«Превосходный
«Прехолодный?»
Это длится, и длится, и длится. Эту сценку они, наверное, разыгрывали не раз. Это игра, но только самую малость.
Я всё равно не очень голодная. Пусть туристы едят пирожные: «Захер» или как он там называется… Нет! В Будапеште, в кафе «Жербо» на площади Вёрёшмарти подают не «Захер», этот австро-не-венгерский торт, — а «Добош» или «Эстерхази».
Выхожу из кафе и встаю в очередь за тортом в уличном киоске за углом.
Что они здесь едят?
Не веди себя как туристка.
Но ведь я и есть туристка. Кем еще мне быть?
Хорошо, я тебе покажу! Значит, это чизкейк, так, а там — штрудели? А вот эта штука — торт «Эстерхази», покрытый паутинкой глазури. И «Добош», такой же натянутый барабан, но со слоями потоньше, и их больше, чем нулей на форинтах, а самый верхний — застывшая карамель. И это самые настоящие народные торты! Первый напоминает о своем покровителе, принце Павле Третьем таком-то; создатель второго принес торту известность тем, что раздавал его всем на пробу, путешествуя по Европе. В торте «Эстерхази» семь слоев — нечетное количество, как и в «Добоше», — если не считать верхний слой глазури, как это делаю я, поскольку он совсем тонкий и отличается от других. В «Добоше» пять коржей склеены четырьмя слоями крема, но у «Добоша» из кафе «Жербо» слоев расточительно много — одиннадцать: пять кремовых и полдюжины коржей. А еще в основании каждого торта — бисквитный спонж. Эти многоуровневые торты выделяются на фоне других, приковывают взгляд, останавливают, расслаивают его, и он скользит по гладкому крему. Они тянутся глазу навстречу, чтобы ему было за что зацепиться: чем больше выступов, тем легче схватить, так работает гештальт, и именно поэтому слоеные торты, любимцы публики, вызывают охи и ахи всякий раз, когда их ставят на стол. В этом есть немного от соревнования: все торты в магазине слоеные, или многоуровневые, или закатанные в рулеты, и внутри каждого из них спрятано что-то удивительное. Непредсказуемость того, что внутри, делает эти торты запоминающимися, добавляет воспоминанию ценности — если только вы не пробовали их раньше, в случае чего вы, наверное, получите удовольствие, предсказуемо удивившись, как в первый раз, снова.
Если обстановка обладает слабой структурой или не обладает ею вовсе, мы, скорее всего, будем растеряны и раздражены: взгляд будет бессмысленно блуждать в надежде зацепиться за что-то, ища точки соприкосновения, фокусируясь то на одном, то на другом, без особого успеха.
«Этот!» — показываю я на густую массу белого крема или на тот, что рядом, темный под семенами мака — мне неважно, какой из двух. Касса работает в традиционном восточно-европейском стиле, в три слоя. Вы просите торт, затем стиснутые внутри очереди ждете, когда его завернут, затем снова встаете в очередь — теперь на оплату.
Перед тем как уйти, я с удивлением замечаю плакат на английском: «ТЫ НЕ БЫЛ В БУДАПЕШТЕ, ЕСЛИ НЕ ПРОБОВАЛ ТРАДИЦИОННЫЙ ВЕНГЕРСКИЙ „КЮСТОКАЛАЧ“!» Сомневаюсь, что я купила именно кюстокалач, и не помню, чтобы я ела его в свой первый приезд. Я как-то неправильно провожу время в Будапеште?
Повторение и вспоминание — одно и то же движение, только в противоположных направлениях: вспоминание обращает человека вспять, вынуждает его повторять то, что было, в обратном порядке, — подлинное же повторение заставляет человека, вспоминая, предвосхищать то, что будет. Поэтому повторение, если оно возможно, делает человека счастливым, тогда как воспоминание несчастным{56}.
Сажусь на центральной площади, чтобы съесть свой торт и посчитать: выходит, что все тысячи, потраченные мною в ларьке и кафе, в сумме не больше одного евро. В Будапеште многие цены написаны в евро, крупнее и отчетливее, чем где-либо еще. Только нищие по привычке пишут на своих табличках от руки и на венгерском. Пока другие жители города обновляют свою память, они живут прошлым, устаревшими данными. Удачи им, всем тем, кто ждет, что предсказуемое удивление повторится: с этими англофонными туристами едва наскребешь на кусок пирога.
Нищие и торчки собираются в паническом углу у входа в метро «Ференциек тере» — моя станция. В разное время дня я вижу: мужчину с голосом городского глашатая, другого, который дергается и поет, женщину, продающую крошечные букеты. Потом что-то невидимое, как порыв ветра, их разгоняет. В других частях города нищие спокойно
сидят и ждут лишней мелочи. Здесь что-то их оживляет, заставляет двигаться, но не движет. От этого… не по себе.Иду по главной торговой улице, которую мне посоветовала женщина, мечтающая поехать в Швейцарию. Место полно разочаровывающего туристического барахла. Хотя продажи идут бойко. Не как в Софии и даже не как в Афинах: у людей есть деньги, и уличные торговцы подходят с надеждой. Иду мимо вывески: БУДДА БАР ОТЕЛЬ СКОРО ОТКРЫТИЕ (отель, как такси, как вайфай, одно и то же слово на любом языке). Тут же MAXMARA СКОРО ОТКРЫТИЕ, следом NOBU СКОРО ОТКРЫТИЕ — машины по производству праздника, все как одна из будущего. Во всех магазинах одежды РАСПРОДАЖА — тридцать, пятьдесят, семьдесят процентов. В том, как выставлены товары, есть что-то незнакомое, в крайней степени венгерское. Женские вещи растянуты от края до края узких витрин или надеты на портновские манекены, наколоты как бабочки между стекол, переломлены, словно под толщей воды, которая мелкая только с виду, отчего длинные расстояния кажутся малыми. Если прошлое — это всё, что известно, а будущее — всё неизвестное, то настоящее, застрявшее между ними, не знает, куда обратить взор. Даже в двуглавом Будапеште сложно смотреть в обе стороны одновременно. Из местных магазинов остался только один — ДЕЛИКАТЕСЫ НОН-СТОП. А я вернулась слишком поздно: город уже продали.
Подходит время обеда, и, решив хоть раз пообедать, я полностью посвящаю себя поиску места. Иду в сторону кафе, издалека напоминающее венгерское, со столиками на улице. Вблизи оказывается, что это «ирландский паб», цены (в евро) высокие, меню на английском.
Бреду по крытому рынку, стянутому железными ребрами, витрины с гипсовыми грибами демонстрируют все виды товаров, все их многообразие. Есть что-то североевропейское, что-то не очень располагающее в этом непринужденном желании познакомить, заманить, забить тебе голову, пока ты стоишь в очереди, чтобы набить свой живот. Рынок начинает сворачиваться, когда я наконец вижу то, что хочу. Встаю в очередь, чтобы съесть лангош — впервые за сколько лет? — и длинная очередь ползет между пирамид из блестящих овощей и фруктов так медленно, что я готова расплакаться от нетерпения. У меня почти не осталось времени.
Время летит как стрела.
Но потом:
Фрукты летят как бананы [50] .
Бананы изогнутой формы, а значит, возможно, время летит не как стрела, а скорее как бумеранг, или, возможно, временные мушки летают зигзагом под старомодной квадратной люстрой в моей квартире, туда-сюда, словно отскакивая от невидимых бортиков.
И потому мир существует и держится на том, что жизнь есть повторение {57} .
50
Игра слов. В оригинале: fruit flies like bananas, что можно перевести также, как «фруктовые мушки любят бананы».
В прошлый раз я ела лангош, потому что он стоил недорого, а я была голодна. У меня не было никаких ожиданий, и лангош оказался ни на что не похожим — жареная во фритюре подушка соленого теста, пропитанная маслом и чесноком. И сейчас я повторяю эту остановку во времени, чтобы стать ближе к той, кем я была в прошлый раз в Будапеште (похоже, другим человеком в другом городе — так давно это было). Но это всё равно что пытаться запомнить запах, или цвет, или тактильное ощущение от перебора четок. Нет прилагательных, чтобы описать ход времени. Оно может идти быстрее или медленнее, как колесико регулировки громкости может делать звук громче или тише, но не более того: у него нет ни текстуры, ни тембра. Звук может быть громким и ободряющим, или громким и грустным, или громким и агрессивным, но само время не может быть ни агрессивным, ни ободряющим, ни грустным, таким может быть только то, что происходит в это время, а значит, сами события должны быть сделаны из материала, отличного от времени, хоть оно и вплетено в их ткань. Качество этих событий вращает колесико времени, ускоряя его или заставляя еле ползти.
Я обращаю внимание не только на время, но и на то, как я его замечаю. Оглядываясь назад, я вижу, что в моем внимании были пробелы. Это сточные воды между берегами настоящего и прошлого. Они показывают, что у памяти тоже есть края. Но мертвые зоны и ощущение, что ты вот-вот что-то схватишь, и составляют суть памяти. Такие серые зоны создают прирост времени. Без этих промежутков не было бы прошлого.
Не заметила, как почти подошла моя очередь за лангошем. Говорят, время летит быстро, когда проводишь его весело. Если так, то когда время стоит нам месте, нам, должно быть, хуже всего. Я бы сказала, что веселее всего, когда происходит что-то настолько памятное, что время останавливается, но есть подозрение, что я неверно понимаю веселье: время способно причинять такую боль, что весельем может считаться абсолютно всё, что заставляет его идти быстрее.