Разрыв
Шрифт:
После я, пунцовая от смущения, хихикаю с продавщицами. Они знают, что произошло. Они за меня рады. Гордятся мной.
Могу ли я считать это знамением? Сны предсказывают будущее, а те, что не сбываются за короткое время, говорил Артемидор, — грек, живший во втором веке нашей эры и написавший самый ранний дошедший до нас трактат об интерпретациях сновидений, — можно рассматривать как аллегорию, символ. Отдаленное будущее снится только добропорядочным людям, и я уже знаю, что я к ним не отношусь. Впрочем, я не из тех, кто беспокоится о своем душевном состоянии. Сны о сексе, утверждал Артемидор, всегда говорят о чем-то другом, однако, по Фрейду, сны, о чем бы они ни были, практически всегда о сексе. Сновидение, подобно зеркалу, есть полная противоположность реальности — да, оно отражает, но не как фотография. В своих снах я вижу тебя наоборот и, возможно, привыкнув к тебе в таком виде, не узнаю тебя другого, когда мы увидимся в Лондоне.
…боги говорят напрямую только
Я не знаю, что делала весь день. Наверное, ничего. Впрочем, уже вечер. Я запуталась в немецких предлогах времени и места. Помимо nach, которое означает и «в/на», и «после», есть nur («только что» и «лишь») и jetzt («не сейчас» [71] , и «уже», и «с этих пор» [72] ).
71
Nicht jetzt (нем.).
72
Ab jetzt (нем.).
Город — это то, как ты по нему ходишь, но я слишком устала, чтобы включаться в это. Кресла в метро обиты симпатичной вычурной красно-бело-синей тканью. Сиденья блестят, а спинки посерели. Из-за грязи? Они сильнее изношены или менее отполированы, чем сиденья? У меня нет ни малейшего желания в этом разбираться. Я еду на встречу с Т. в ее кафе на одной из модных улиц, где молодые деревья в холодном Берлине только начинают покрываться почками. Т. объясняет, что Берлин становится Берлином в разное время суток. Как и в Лондоне, говорит она, город разделен на несколько часовых поясов. Свой вечер в Лондоне она и ее черные подруги частенько начинали в полночь: встречались в парикмахерской, часа через два были готовы, и когда добирались до клубов, белые ребята уже расходились. Когда-то модным считался Восточный Берлин, говорит Т., но теперь это звание перешло к району, где мы сидим, потому что он мультикультурный. Сегодня не-немцы, «я имею в виду англичан, американцев», продолжает рассказывать Т., хотят жить только здесь.
После ужина с Т. я иду обратно к метро, и в этот час эта улица — типичный Берлин, хотя и совсем не похожа на город при свете дня, который тоже выглядел не менее типично для Берлина. Не верится, что те, кто создает образ уличного Берлина сейчас, — это те же, кто наполняет его в другое время суток, а если это всё же одни и те же люди, то они выглядят иначе. Некоторые люди существуют только в определенные моменты. Например, я. Я качусь по двум временным колеям, проживаю будущее и прошлое одновременно. Я едва существую.
Такая ты туристка, конечно, сказал мне ты.
Продолжил: Англичане за границей…
И еще: Не думал, что ты такая же, как они.
Мне нечего на это ответить, ничего стоящего.
Плавали, знаем, сказал ты.
Я сказала: Я не из тех, кого ты знал раньше.
Время, проведенное с тобой, было таким трудным и таким ярким, что я спрашивала себя потом, почему не сделала ничего — ничего! — для того, чтобы его продлить. Но как растянуть один-единственный момент и как мне ужать время здесь, чтобы поскорее его преодолеть и добраться до места нашей встречи? Стараюсь дойти до конца этого времени. Если я буду спать, мой разум будет занимать время вместо меня. Если я буду видеть сны, терпеливей я не стану, но всё будет происходить словно на дистанции.
Я трачу много времени, чтобы пересечь берлинскую ночь и вернуться туда, где я остановилась, где я могу проспать этот город — лишь одно из тех ужасных мест, построенных людьми, чтобы жить, — такой же холодный и безучастный, как неоновые вывески «круглосуточно», машинально раздающие обещания всю ночь напролет.
Меня будит грохот металлических жалюзи. Я поднимаю их. За ними еще не утро. Я сажусь, проверяю почту (рефлекс), пишу тебе, С днем рождения. (Ведь он сегодня?) Таро-сессия c В. заставила меня заново прокрутить в голове эту дату. (Поскольку я пишу тебе о ежедневных событиях, латаю промежуток невидимыми нитками, то что-то может стать прочнее.) Раньше, когда мы общались, я просыпалась до того, как приходило твое сообщение. Зная, что ты был онлайн в другом часовом поясе, я теряла сон, становилась твоим отражением. Просыпаюсь снова спустя несколько часов. Ты ответил. Я ошиблась. Ты называешь правильную дату твоего рождения. Я могла поклясться… Поддаваясь вере в дурные предзнаменования, корю себя. Выходит, из-за меня расклад В. недействителен? Или еще хуже: поняв, что ошиблась, я повлияла на наш исход?
Чем ты занят сейчас там, на другом конце? Я даже не знаю, день у тебя или ночь. Что ты делаешь, когда не можешь заснуть?
В.
разложила карты Таро на заставленном столике в кофейне. Значит, предыдущее прочтение было неправильным? «Нет, — говорит В., — неправильных прочтений не бывает». Но читать тот же расклад второй раз она не будет. Вместо этого она решает заглянуть в мое ближайшее будущее — следующую неделю. Я вытаскиваю семь карт, и она раскладывает их в форме перевернутой буквы «V»: Искусство, Влюбленные (опять!), Звезда, Иерофант, Принц Мечей, Дьявол, Башня.Ситуация: Влюбленные. Искусство, сотрудничество, совместный проект.
Иерофант — препятствие — советчик, полученный совет или наставление, направление.
Настоящее: Принц Мечей, считай, закладка основ для будущего.
Дьявол — карта, которая рассказывает о будущем, — «Таинственность, — говорит В., — сокрытие, последующее общественное поругание».
Башня (центральная карта, поворотный момент): хаос, разрушение, конец и начало.
Результат: Звезда, которая движется между раем и землей, сном и пробуждением.
На этот раз все козыри у меня.
Я иду к себе в комнату, крашу губы, наношу парфюм. Я хочу выглядеть как женщина, оказаться в ситуации, в которой могла бы оказаться женщина. Хочу выйти в свет, хочу выпивать и флиртовать, неважно с кем. Хочу валять дурака. Я думаю о тебе, но недолго и не всерьез. Несмотря на то, что мысли возвращаются к тебе, игра не стоит свеч.
Я встречаюсь с другом, художником. Он огромный, как материк. Канадец, но переехал в Берлин в девяностых или даже раньше, начинал в сквотах, сейчас это элитные жилые дома. Стопроцентный берлинец, стопроцентный местный. Он просит, и я рассказываю свою историю, потому что теперь ее так легко рассказывать, настолько, что она звучит так, как будто принадлежит не мне. Он смеется, и я не уверена, что мне это нравится. Он открывает бутылку вина. Я балансирую на кухонной раковине, чтобы сквозь маленькое окошко сфотографировать берлинскую ночь. Мы идем в супермаркет, и он покупает две рыбины. Он предлагает мне их приготовить, и я пытаюсь понять, заметил ли он духи, помаду, и поэтому как бы настаивает на продолжении перформанса, проверяет меня на феминность, или просто он старый и старомодный, и раз он заплатил за вино, я должна отплатить плотью. Я жарю рыбу на газовой плите у него в студии и делаю это плохо. Рыба подгорела и в то же время не дожарилась. Я так давно ничего не готовила. Ему не нравится рыба, и хотя он говорит, что всё в порядке, звучит не слишком убедительно. Когда от рыбы остается примерно половина, он без предупреждения делает выпад, чтобы меня поцеловать, и, видя как он ко мне приближается — очень медленно и так же неубедительно, — я успеваю отодвинуться в сторону, но он продолжает надвигаться, затем промахивается, как в мультфильме.
Он говорит: «Я думал, ты хочешь поэкспериментировать». Ничего подобного я не говорила. «Я вроде как в отношениях с одним человеком в Лондоне». «А, — говорит он с отвращением, — в „романтических“ отношениях».
Мы доедаем рыбу, и я тактично ухожу. На обратном пути я злюсь. Ему кажется, что его развели. Мне кажется, что развели меня. Я-то думала, что он слишком старый. Он не думал, что я так думала. Вполне возможно, он не знает, что я так думаю. Вполне возможно, я не должна думать, что он старый, но это так, по крайнем мере для меня. Злиться и быть наивной — скучно, но у меня есть право на собственные предпочтения. Так я злюсь? Сложно сказать. Я устала. Мне всё равно. Я раздражена и слегка перевозбуждена. Во мне что-то пробудилось. Что-то вошло в мою кровь. Так или иначе. Мне его жаль.
А зацепила его как раз моя история. Я обожала, когда ты рассказывал мне истории. Мне было плевать, что истории были одни и те же, что они повторялись снова и снова. Расскажи еще раз. История — это болезнь. Желание, даже любовь — один из ее симптомов, хотя я считаю, что описать любовь историей невозможно, несовпадений не избежать, ведь стоит мне начать показывать одну сторону любви, как другую становится не видно — игральная карта, шестигранные, двадцатигранные игральные кости. Всё, что я делаю, связано с рассказыванием моей истории, но никто никогда не сможет узнать ее целиком: я не смогу создать трехмерное пространство на бумаге. Для моего удобства ты стал историей, образовал единое целое, по крайней мере на время, и я использовала тебя, чтобы заполучить ночлег, дружбу, вожделение. Мне стыдно за то, как мастерски у меня это получается, мне впервые стыдно за что-либо на этом пути, стыдно за то, что сделала я, а не за то, что сделали со мной. Возможно, это прогресс! В любом случае так делать я больше не буду. Я не буду объяснять тебя себе. Я не буду объяснять тебя другим людям. Я больше не буду мириться с несложностью историй. Позвольте мне снова разложить всё в неправильном порядке. Позвольте мне ничего не прояснять. Пусть всё будет свежим и ужасным, в очередной раз. Пусть мои мысли о тебе более не изнашивает размышление, пусть я слишком устану, чтобы мыслить вообще. Изысканность приходит с опытом, но можно стать чересчур изысканной. Все эти «пусть» и «позвольте» мне нужны, чтобы попридержать слова, которые вырываются слишком легко, по мере того как я рассказываю свою историю. Я пытаюсь связать их узелками этих не — без них так легко оступиться.