Разрыв
Шрифт:
Несмотря на то что я брожу по Кварталу красных фонарей после полуночи, меня никто не трогает. Здесь не пристают к женщинам на улице. Мы не из того же теста, что демонстрируют в витринах. Всего один инцидент. По дороге домой мимо замысловатого порно, вывешенного в окнах, мужчина (мальчик?) хватает меня за руку, кричит: «Привет, подружка!». Эта фраза, как слоган с футболки, сообщает мне, что он не говорит по-английски, понятия не имеет, что только что мне сказал. Я испугана, не из-за внезапного контакта, а из-за того, что он останавливает меня посреди оживленного пешеходного перехода (мы шли навстречу друг другу). «Ну конечно, — срываюсь я, — но не посреди же дороги!» Но он уже исчез. Он не хотел ничего конкретного и не помышлял о реакции, поэтому тут же выбросил это из головы.
Дай мне слово, ты отнял мир, который у меня был! Впрочем, мы всегда имели в виду разные
Дай мне новый мир, ты отнял тот, которым я была.
Даже в мае Амстердам темный и холодный, иногда идет дождь. Я все время внутри, но не чувствую себя как дома. Работаю то в одном кафе, то в другом, расшифровываю свои записи, пытаюсь найти место, в котором мне будет комфортно. Я сижу за столиком в кафе рядом с образом меня, работающей в кафе. Я усердно работаю. Может, это неподходящее кафе, но до чего же быстро я привязываюсь к местам: к тому, где утром пила горячий шоколад, к тому, где я теперь пью пиво (в первом не было мест). Я сижу за столиком внутри, решаю, что мне всё нравится. Из колонок: When it’s cold outside, we got the month of May [68] . Сейчас май, но не тот, в котором маешься о возможном. Отрицаю. Что-то с терморегуляцией: солнце разогрело мою кровь. Я выгляжу странно: надела все чистое сразу.
68
Если снаружи холодно, значит, наступил месяц май (англ.).
Я гуляю. Или скорее хожу туда-сюда, чтобы не замерзнуть, чтобы чем-то себя занять. Кафе здесь такие маленькие, что напоминают гостиные в обычных квартирах, а настоящие гостиные в домах на канале напоминают модные рестораны. В Амстердаме полно магазинов, и в их витринах — между высокими, сияющими, не зашторенными окнами домов — выставлены старинные книги и предметы быта, только-только ставшие антикварными. «Изысканный, но не вычурный: вот какой Амстердам», — сказали мне хозяева квартиры. Иду и вдруг понимаю, что ищу отель, в котором очень много лет назад провела свой медовый уикенд, так сильно тревожась, позволит ли наш скромный бюджет отдохнуть со вкусом. Отель был в меру шикарным: черноликое здание на канале (припоминаю, где именно), но ночевали мы в маленьком голом номере на последнем этаже. Он единственный был нам по карману, однако не сдержал обещания, данного окнами на первом этаже. Отель найти не получается; впрочем, я не слишком стараюсь.
Набредаю на блошиный рынок, и солнце прорывается сквозь низкое плоское облако. Копаясь в горе старых книг, нахожу Домьеровкий комикс девятнадцатого века «Сцены из семейной жизни» — художественный альбом, толстый и увесистый. Слишком дорогой для меня, да и таскать повсюду такую тяжесть я не могу себе позволить.
«Вы замужем?» — спрашивает меня продавец. (Крепкого телосложения, усач лет пятидесяти.)
Замявшись, отвечаю: «Нет».
«Ох уж эти супружеские проблемы, — смеется он. — Как мне это знакомо».
Всё, что тут продается, раньше принадлежало кому-то еще, и призраки бывших владельцев продолжают жить в том, как сношен каблук, как протерлись джинсы, как сносилась и умолкла гравировка на тыльной стороне кольца. Тела, отделенные от тел. Если эти вещи не заполнить чем-то новым, они вернутся, бесформенные, в свои коробки и пролежат там дни, месяцы, может, годы. Зачем покупать подержанное? Прелесть вещей, принадлежавших другим людям, привносит в нашу жизнь — что? — романтику? — придает ей что? — вес?
В покинутых вещах так много человеческого благодаря принадлежности. Очки, заколки, ремни и подтяжки так органично дополняют нас. Они также снабжают нас эмоциями. Во всех предметах содержится обещание, данное без слов. Как и тела во вчерашних витринах секс-шопов, заполняющие собой латексные бюстгальтеры и пластиковые кружева, они наводят на мысли, намекая на обещания плоти. У меня остались воспоминания о тебе, но ничего памятного — подарками мы не обменивались. Все мы нуждаемся в том, чтобы куда-то приземлить желание. Если повезет — отделаемся безделушками, так наши желания будут
запросто удовлетворены, одно материальное к другому. Если повезет меньше, оно закрепится в людях или идеях, а затем — в их отсутствии. Но вещи здесь обещают так много — я рада, что, когда между нами все выглядело многообещающе, мы не стали искать в этом опоры (какие они легкие, эти пластиковые тела).Принц, у меня от вас подарки есть; Я вам давно их возвратить хотела; Примите их, я вас прошу{79}.
Здесь, на блошином рынке, продаются обыденные предметы, но не для того, чтобы их использовали по прямому назначению. Теперь они существуют, чтобы на них смотрели, и мы забыли, для чего нужны некоторые из них, хотя за многими тянется шлейф применения. Это нормально: немногое можно рассматривать, не задумываясь, какую пользу оно принесет. Может быть, и вовсе только искусство — поэтому оно вызывает такой переполох. Полезность заканчивается на границе с рамой — или с бархатной лентой, если работу нельзя обрамить, — поэтому искусство злит людей. Предметы на блошином рынке сообщают нам о вышедших из употребления способах пользования в отсутствии конечных пользователей. Время унесло их в прошлое быстрее, чем вещи, которые были настолько полезны, что сломались или износились прежде, чем оказаться на прилавках: разрыв между поколениями. Мы перестали понимать их назначение, и нам предлагают связать их друг с другом, сгруппировать их, брошенные в кучу, — какие-то штуки и лавальер, лорнет и ручную швейную машинку, — изобрести новые сценарии для поцарапанного, дефектного, нерабочего. Но как не собрать то, что оказалось под рукой, во что-то незавершенное, неидеальное, ошибочное, как создавать смыслы из неполного алфавита? Ведь в конце концов это обноски чьих-то жизней, вещи, от которых кто-то хотел избавиться.
— В этой квартире у меня нет эмпатоскопа, — осторожно и после заметной паузы сказала девушка. — Я не захватила его с собой, думала — здесь найду. — Но ведь эмпатоскоп, — заговорил, заикаясь от возбуждения, Изидор, — это самая личная ваша вещь! Это прямое продление вашего тела, средство, позволяющее соприкоснуться с другими человеческими существами, превозмочь одиночество{80}.
Я сентиментальна, еще как, но не по поводу вещей, которые не связаны с моими воспоминаниями. «Сентиментальность» происходит от sentir («чувствовать») — снова это слово для физической и эмоциональной памяти. Сентиментальность — чувство, которое опредмечивает. Она кристаллизует чувство, превращая его в сувенир, в вещь, позволяющую хранить — но не проживать — эмоцию. Обмен она не продлевает, но когда никто не занимает наши мысли, или когда с нашими чувствами что-то не так (их не принимают), или когда те, кого мы любим, не проявляют заботу, не слушают или не коммуницируют через что-то еще, тогда да, — мы обращаемся к ней.
О да, предметы — приятный предмет для размышлений.
Приятно думать{81}.
Но стоит сломать памятную вещь — выбросить кольцо, разбить подаренную вазу — и придется переформулировать, возможно, даже переговорить с кем-то, если это еще возможно. Однако люди не ломают вещи, по крайней мере не специально или не часто. На этом рынке полно вещей определенного типа — от которых сложно избавиться. Мне хорошо знакомо навязчивое присутствие вещей: когда покупаешь что-то дешевое, или не в твоем вкусе, или в честь обреченных отношений, когда идешь на компромисс — вещь может остаться с тобой навечно. Если тебе так и не удалось вложиться во что-то подходящее, ты, защищенная со всех сторон неидеальными воплощениями, не желая бросать деньги на ветер, можешь отвернуться от вещей целиком, отказываясь о них думать. Эти полуиспользованные, блокирующие эмоции вещи продолжат свое существование и после нашей смерти, когда кто-то другой станет их заложником. Хорошо, что есть молодое поколение: если бы не они, как бы мы продолжали жить? После определенного возраста всё накопленное теряет значение, но его можно переприсвоить, передавая вещи дальше или обещая это сделать. Не принадлежащие ни нам, ни нашим наследникам, реликвии приобретают ценность без значения. Даже в виртуальном мире мы можем что-то наследовать от унаследованных объектов.