Разрыв

Утрачивая объекты, мы обретаем субъекты.

Шерри Тёркл. Напоминающие объекты.

В случае если мы сможем избавиться от музеев, которые носим в себе, если перестанем продавать себе билеты в галереи, живущие в наших черепах, мы сумеем созерцать искусство, которое воссоздает цель волшебника: изменение структуры реальности с помощью манипуляции живыми символами^{82}.

Хаким Бей. Коммюнике Ассоциации Онтологического Анархизма.

В объектно-ориентированном программировании «наследованием» называют поведение, которое может быть перенесено на другие объекты. В программировании объект, разумеется, не трехмерный: это данные плюс метод. Запрограммированный объект — это его характеристики плюс то, как он используется: его данные инкапсулированы в функциях. Тогда зачем называть его объектом, зачем облекать его в фигуру речи? Дело в том, что программирование семантично. Названия — инструменты «схватывания», наведения мостов между концепцией и кодом — и то, с помощью чего они схватывают, имеет физическую форму, или по крайней мере так кажется. Язык программирования метафоричен: его «объекты» соотносятся с объектами реального мира. Когда мы называем данные + метод «библиотекой» или «чекаутом», их легче понимать, обслуживать, развивать как виртуальное, но среди прочего это говорит о том, что наши принципы поведения берут начало в реальном мире. Виртуальный объект — на самом деле чемодан без ручки, штука, безделушка, предмет светской беседы, сам по себе ненужный до тех пор, пока не вызовет наш отклик. Как и в реальном мире, «наследование» порождает «иерархию» — принципы поведения переносятся с объекта на все его отношения. Следуя физическим метафорам, мы повторяем ошибки Реальной Жизни в интернете. Так не должно было случиться. Cеть могла быть идеальной в своей абстрактности. Она могла дать нам шанс.

Если классификация не идеальна, не вполне исчерпывающа, то во всех отношениях предпочтительнее разграничение случайное, — оно по крайней мере дает пищу фантазии^{83}.

Сёрен Кьеркегор. Повторение.

Мы создаем вещи, не вполне понимая зачем. Может, нам просто нравится акт создания. Мы объясняем создание вещей стремлением удовлетворить наши потребности, которые, впрочем, едва ли понимаем сами. Невозможно иметь представление обо всех назначениях вещи или пытаться создать нечто исключительно полезное, ведь мы не знаем, чем всё закончится: бутылка из-под молока станет вазой, писсуар — скульптурой Дюшана. Мы не можем предугадать, когда или каким образом вещи нас покинут, сломаются ли, износятся ли, в какой момент по колготкам пойдет стрелка, закончится ли история стакана тем, что он разобьется вдребезги, брошенный из одного конца комнаты в другой (ты мог в кого-нибудь попасть!), или переживет нас. Поэтому мы и избавляемся от них, показываем, кто здесь главный, отдаем, выбрасываем их. Чтобы использовать вещи, мы должны разорвать с ними связь. Вещи должны отличаться от нас, чтобы мы могли функционировать. Мы должны быть уверены, что мы — не-объекты.

«Просто ты не в моем вкусе», — сказал ты мне однажды.

То есть я была ничем, ну или практически ничем. Как бы там ни было, ты сказал, что тебе никогда особенно не нравился цвет моих глаз. Наверное, окажись ты на амстердамском блошином рынке, ты бы нашел стеклянные глаза, которые бы лучше подошли одному из нас. Ты разобрал меня на запчасти, или я сделала это сама, добровольно, чего бы мне это ни стоило, чего бы они ни стоили для тебя. Я знала свой рынок, привыкла к тому, что мужчины воспринимают меня по частям. Разобраться на части — лучший способ пересобрать себя заново или смириться с собственной разобранностью. Что-то внутри меня хочет ломать всё вокруг, в том числе себя.

So break me to small parts [69] .

Regina Spektor. Ode to Divorce.

Я сажусь в кафе, оно тычет мне в нос своим массивным фарфором шестидесятых и семидесятых, кофейные чашки из разных сервизов и выцветший ситец обращают мое внимание на разговор, который эти вещи ведут с посетителями — красивыми и исключительно современными, — и друг с другом. Предметы в кафе принадлежат разным эпохам, но все они «ретро», напоминают о бракосочетаемых предметах на рынке — латунный лобстер выглядывает из ведерка со льдом, в кастрюлях лежат пластиковые бананы, — похоже на сюрреалистическое искусство. Сюрреалистичными объекты становятся благодаря своим диалогам, тому, как они коммуницируют, какие пары они образуют. Новые сексуальные партнеры волнуют всегда, по сравнению с этим любое секс-шоу в Квартале красных фонарей выглядит прозаично. Предметы на рынке и в кафе не были созданы друг для друга. Они ведут чудной разговор. Без союзов грамматика становится невозможна: чайник без крышки, пенал, полный ржавых ключей-без-замков, одинокая рука манекена, жестом указывающая — на что?

69

Так разбей же меня на маленькие кусочки (англ.).

Бриколаж <…> выражать себя с помощью репертуара причудливого по составу, обширного, но всё же ограниченного; как-никак, приходится этим обходиться, какова бы ни была взятая на себя задача, ибо ничего другого нет под руками^{84}.

Клод Леви-Строс. Неприрученная мысль.

Если называть бриколажем необходимость заимствовать понятия из более или менее связанного, или разрушенного текстового наследия, окажется, что бриколером является любой дискурс^{85}.

Жак Деррида. Структура, знак и игра.

Почему мы цепляемся за это старье? Потому что новые вещи нас пугают? Мы больше не нужны вещам. И вот мы судорожно переприспосабливаем их, как та дизайнерка мебели, к которой меня отправили хозяева квартиры: ее столы и стулья были сделаны из купейных коек; крой ее одежды был сложным и жестким, не признающим ее тело; на шее — ожерелье из часовых шестеренок, как этот указатель из переплетенных столовых приборов, что висит надо мной в кафе. Нам больше не нужно, чтобы вещи работали. Мы передаем их по кругу, как что-то новенькое, назначаем им цену, такую же высокую, как луковицам голландских тюльпанов, просто за то, как они выглядят, за то, что они в нас пробуждают. Неудивительно, что они нас покинули. В супермаркетах последние яблоки со штрих-кодом сигнализируют, что пора пополнить запасы. Я слышала, хотя и не видела собственными глазами, что холодильники могут делать покупки за своих хозяев, что машины могут сами записываться на техосмотр. Теперь предметы разговаривают друг с другом виртуально, они больше не реализуют наши фантазии. Похоже, это их фантазии теперь реализуем мы.

Тирания бездушного предмета, думал Рик. Предмета, и знать не знающего, что я существую^{86}.

Филип Киндред Дик. Мечтают ли андроиды об электроовцах?

Такие новости обычно приходят из Кореи, Японии. Откуда-то еще. Но даже здесь сеть может выловить практически всё, что я пожелаю. Я могу попросить знания, секса, любви, и всё это появится в Реальной Жизни чуть позже: придет по почте, будет распечатано на 3D-принтере, окажется сидящим на высоком стуле за барной стойкой. Элемент ожидания всё еще присутствует: микропустота порой незаметна из-за своего размера, а это значит, что сеть состоит в непростых отношениях с реальностью, настолько же непростых, как связь слова с его объектом.

Теперь все объекты сюрреалистичны. Не только устаревшая ваза. Любая ваза. Любое использование объекта иронично, всё — китч. Кафе, где я сижу, говорит на языке китча — вынужденно международном, со множеством второсортных анекдотов. Как и сомнительные шутки, китч чувствует себя лучше всего с предметами, вырванными из классового или национального контекста. Теперь, когда всякая вещь является знаком — в большей степени, чем собственно вещью, — легче пошутить, чем дать обещание.

Но не все вещи в кафе старые. Есть здесь и такие, которые старыми только выглядят. Скевоморфизм (как те большие часы на стене, покрытые трещинами, желтые, в специальных, неестественных вмятинах, в фальшивых пятнах ржавчины) дает обещание, которое не может сдержать, потому что обещание полагается на будущее, а здесь нет никакого временного разрыва между причиной и следствием. В похожем месте я была один раз с отцом: на стене висела искусственно состаренная жестяная доска с перечнем напитков. Он не мог отличить «состаренность» от настоящей старины. Он сам старик: слишком стар — не для ретро, а для его имитации. Возможно, однажды и я не смогу отличить одно от другого. Придет время, когда вещи станут современнее меня — в этом их коварность, таково положение вещей. Так ощущается объективация?

Я сказала, что мы ничего не дарили друг другу. Это не совсем так. Иногда ты присылал мне вещи — нет, изображения вещей: ASCII-рисунки, «полароиды» инстаграма, фотографии старинных шоколадных батончиков, изжившие себя еще до появления интернета: дважды удаленная реальность — сначала временем, затем технологиями; картинки, которыми обмениваются в сети, как вкладышами от жевательной резинки, фотографии вещей, не сумевших попасть в будущее, застрявших на рельсах времени, ставших предметом насмешек. Чуть подумай, и ты их вспомнишь, как главного школьного хулигана. Такой союз ретро и высоких технологий фантаст Брюс Стерлинг называет «атемпоральным» (как много всего в интернете названо не техническими специалистами, а рассказчиками!). Я всё поняла, приняла игру, отправила тебе видео с прототипом автомобиля Ричарда Фуллера (плавно паркующаяся машина-ламантин): возможное будущее, так и не запущенное в производство. В парижском музее я сняла зернистые черно-белые видеоролики тридцатых годов на идеальную камеру своего смартфона. Достаточно атемпорально? Дарение — традиционная часть ухаживания. Каждое изображение, пересекающее микропустоту между нами — виртуальный букет.

Я по-прежнему живу в замке из смыслов, не вещей.

Итало Кальвино. Любовь вдали от дома.

Но интернет — это место, где объекты важны не так сильно, как связи, которые они создают: важна грамматика, не существительные — любое существительное, любой объект сгодится. Возможно, видео об автомобиле работало так же: важно было не то, что именно оно фиксировало, а то, что оно стало словом в частном словаре, с незафиксированным, потенциальным, личным значением.