Развод. Зона любви

Марина глухо смеётся, но в этом смехе нет ничего весёлого.

— А он просто ждал, когда ты исчезнешь. Я думаю, что это он все подстроил!

Где-то внутри меня рвётся последняя нить.

— Не бросайся такими обвинениями… — мой голос едва слышен.

Марина кивает.

— Теперь я ему больше не верю.

Она сжимает губы, её глаза снова блестят от слёз, но она не даёт им выйти.

— Я хочу узнать правду, мама. Я хочу знать, кто это сделал с тобой. И я хочу помочь.

Я смотрю на неё и понимаю, что это уже не та девочка, которую я помню.

Передо мной стоит взрослая женщина.

Моя дочь.

И она готова бороться.

Глава 12

Охранница объявляет о свидании, и у меня перехватывает дыхание. Я не успеваю ничего спросить, но вопрос гремит в голове, сверлит изнутри, оставляет глухой осадок в груди. Кто? Кто мог прийти? От меня все отвернулись, меня стёрли из жизни, забыли, вычеркнули. Виктор? Нет, он не тратил бы на меня время. Дети? Нет, Марина приезжала недавно, и эта встреча не повторилась бы так быстро. Славик? Не смешно. Я иду за охранницей, шаги отдаются в висках, с каждым новым шагом тревога крепче сжимает рёбра.

Меня заводят в комнату для встреч, и первое, что я ощущаю, — запах дорогого парфюма, неуместного в этой глухой, душной тюрьме. Мужчина уже сидит за столом, спокоен, уверен в себе, сцепил пальцы в замок и наблюдает за мной с лёгким, почти вкрадчивым интересом. Я сразу чувствую фальшь, но сажусь напротив, спина прямая, руки на коленях. Не показывать эмоций.

— Анна Брагина… — он улыбается, будто мы давние знакомые. — Вы не представляете, как я переживал за вас.

Я не отвечаю, просто смотрю. В этом человеке всё отталкивает — от чрезмерно мягкого тона до скользкого взгляда, который изучает меня слишком внимательно.

— Кто вы?

— О, простите, я не представился. — Он театрально разводит руками, и мне хочется вытереть ладони о ткань халата, будто он только что дотронулся до меня. — Я Дмитрий Кравцов, бывший бухгалтер вашей компании. Помните меня?

Нет. Не помню. И это уже настораживает.

Он делает вид, что не замечает моего напряжения, наклоняется ближе, словно хочет создать иллюзию доверительности.

— Я понимаю, как вам тяжело. Я знаю, что всё произошло неожиданно. Но… вы правда ничего не помните?

Я замираю.

— Что именно?

Он вздыхает, в голосе звучит жалость, но она искусственная, натянутая, как плохо сыгранная роль.

— Анна Викторовна, вы же умная женщина. Разве вас никогда не настораживало, что на вас оформлены счета, о которых вы не знали? Что переводы через компанию проходили с вашей подписью? Что бухгалтерия… — он делает театральную паузу, смотрит на меня, словно ждёт осознания, а потом продолжает: «была лишь инструментом?»

Мне становится холодно.

Я хочу сказать, что это ложь, что такого не могло быть, но он говорит слишком правильно, слишком убедительно.

— Вы хотите сказать, что я виновна?

Он смотрит с лёгким сожалением, почти печально.

— Я хочу сказать, что, возможно, вы даже не осознавали, что происходит.

Мир слегка наклоняется.

Я цепляюсь за столешницу, но его голос уже скользит дальше, уже проникает под кожу, разъедает изнутри.

— Вы были лишь марионеткой.

— Это неправда.

— Но ведь документы говорят иначе?

— Документы можно подделать.

— Можно. — Он кивает, соглашаясь, но в глазах уже победная искра. Он загнал меня в угол. — Но, может, не в этот раз?

Я сглатываю.

— Вы работаете на Виктора.

Он делает удивлённое лицо.

— Я просто хочу вам помочь. Я знаю, что он тоже стал жертвой.

Меня будто ударяют в грудь.

— Жертвой?

— Анна Викторовна, вы не думали, что, возможно, он тоже не знал всей правды? Что его так же подставили?

— Нет.

— Почему?

— Потому что он сам подписал мне приговор.

Дмитрий улыбается.

— Или потому, что вам легче думать, что он чудовище, чем признать, что всё не так однозначно?

Я резко встаю.

— Этот разговор окончен.

Но прежде чем я успеваю уйти, он бросает:

— Подумайте, Анна. Иногда правда сложнее, чем нам кажется.

Я выхожу, но внутри уже разрастается сомнение, я чувствую, как оно давит, скользит под кожу, душит.

А вдруг?

* * *

Дверь камеры с грохотом распахивается, ударяясь о стену, и в проёме появляется Лариса. Нет — вваливается, цепляясь за косяк, оседая вниз. Её ладонь плотно прижата к боку, а сквозь пальцы течёт кровь. Тёмная, густая, расползается по ткани, пропитывает её, оставляет на полу капли, как метки чужого предательства.

Я не сразу понимаю, что происходит. Всё кажется неправильным. Лариса не падает. Лариса — та, кто стоит, кто держит мир в кулаке, кто не сдаётся, кто хищно улыбается даже тогда, когда кого-то убивают.

Но сейчас её шатает.

Она делает шаг, потом ещё один, спотыкается, и падает на колени прямо посреди камеры.

— Блядь… — Она выдыхает сквозь зубы, рвано, судорожно, сдавливая бок сильнее, но кровь продолжает сочиться, медленно, неумолимо.

— Лариса! — Я подскакиваю к ней, хватаю за плечи, но она резко дёргается, отталкивая меня.

— Не ной, Барыня… — Она пытается усмехнуться, но выходит больно, и на губах появляется алая капля, блеск металла.

Я чувствую, как холод поднимается по спине.

— Кто?

Она не отвечает сразу.

— Твари… — Лариса моргает, тяжело, будто с каждым разом веки поднимаются всё медленнее. — Суки…

Охрана врывается в камеру, тащит её, безжизненную, в багровых разводах по рёбрам, когда её руки безвольно свисают вдоль тела. Они говорят, что везут её в больницу, что она «может выкарабкаться».

Может.

Но Ларисы здесь больше нет.

Она не встанет на ноги, не кинет свою насмешливую «Ну что, Барыня?» не сядет напротив, не даст мне защиту.

Она ушла.

А я осталась одна.

И ровно в тот момент, когда дверь камеры закрывается за охраной, я понимаю, что мне конец.

Танька поднимается первой. Медленно, с ленивым удовольствием, с тем самым выражением лица, которое бывает у кошки, наконец-то дотянувшейся до пойманной мыши. Она шагает ко мне, чуть поводит плечами, разминает шею, как боксёр перед боем.