Развод. Зона любви

Я поднял бумаги. Кто назначил свидание? Фамилия — Кравцов Дмитрий Сергеевич. Бухгалтер, якобы бывший сотрудник их семейной компании.

Я пролистал реестр — такого имени нет. Ни в штате, ни в списках подрядчиков, ни в ближайших кругах. Пусто.

Я связался с бывшим юристом фирмы — тот, правда, говорил, как будто у него паяльник под рёбрами. Сначала врал, потом мямлил, потом просто бросил трубку. Достану. Достану и выжму.

Я не знаю, на что рассчитывает Виктор Брагин, но, судя по всему, он уверен, что она не выйдет. Что система сделает за него всю грязную работу. Что она сломается.

А я — чёрт возьми — не могу на это смотреть.

Дома было не легче.

Настя — моя маленькая, любимая девочка — сидела на полу с учебником, ноги под себя, волосы в две косички. Каждый раз, когда я смотрю на неё, внутри становится немного тише. Она ещё верит, что добро побеждает.

— Папа, а у тебя была когда-нибудь любовь? — вдруг выдала она, глядя на меня снизу вверх.

Я застыл.

— С мамой? — спросил я, не поднимая глаз от чашки.

— Нет. Настоящая. Чтобы сердце било сильно-сильно.

Я смотрел в тёмную поверхность чая и молчал. Настя ждала. А потом просто вздохнула и сказала:

— Ты просто не хочешь говорить. Но мне кажется, что ты папа влюбился!

Я чуть не выронил чашку. Она слишком взрослая. Она всё видит.

Илья, старший, зашёл позже. Громкий, раздражённый, под потолком витает его подростковый максимализм, подогретый гормонами и обидами.

— Ты опять в тюрьме до ночи сидел? Тебе плевать, что у Насти олимпиада?

— Я был занят.

— Конечно. Ты у нас теперь мегазанят.

Я медленно поднял голову.

— Ты хочешь перейти границу, Илья?

Он замолчал, но злость не ушла.

— Ты раньше был другим. Теперь ты будто не с нами.

Он вышел, хлопнув дверью.

А я остался. И понял, что если не докопаюсь до правды, я потеряю не только Анну. Я потеряю себя.

* * *

Скандалы с Ильей не закончились. Я пришёл домой поздно, снова. Настя уже спала, свернувшись в клубок, как котёнок, обняв подушку, и только дыхание — ровное, спокойное — заставило меня выдохнуть. Значит, хотя бы ей сегодня не больно. Значит, я ещё что-то делаю правильно.

На кухне — свет.

Илья. Сидит, уткнувшись в экран, но я знаю — он ждёт. Не потому что соскучился. А потому что накапливает. И сейчас это выплеснется.

Я прошёл мимо, не глядя, и достал воду из холодильника. Сделал глоток — горло сухое, язык словно деревянный.

— Ты нашел ей замену наконец-то? — бросил он, не поднимая глаз.

Я замер.

— Кому?

— Маме.

Я сжал бутылку так, что она хрустнула.

— Твоя мать ушла сама. Ты это знаешь.

Он поднял глаза. Там — лёд, тонкий, злой.

— Да. Но ты… ты больше даже не пытаешься быть с нами. Ты весь в ней, в этой…

— В этой — в чём? — Я подошёл ближе, поставил бутылку на стол.

— В этой женщине, — прошипел он. — Заключённой. Да, я всё понимаю. Служба. Ответственность. Чёрт побери, ты начальник тюрьмы, ты каждый день среди таких. Но теперь ты другой. Не дома. Не с нами. Не здесь.

— Какой заключенной? О чем ты?

— Ты думаешь я дурак? Ты постоянно куда-то звонишь. Говоришь о ней…о какой-то Анне. Я ведь не глухой.

Я смотрел на него и молчал. Потому что он был прав. Частично. По-своему. По-детски. Но прав.

— Ты стал…не знаю рассеянным задумчивым. Ты стал молчаливым. Ты стал… будто весь там. За стенами. С ней. Я не знаю, кто она. Но ты изменился. Я вижу.

Он сглотнул и встал.

— Мы не хуже. Я не хуже. Настя точно не хуже. А ты будто забыл.

— Я не забыл, — сказал я тихо, сдержанно. — Но я теперь отвечаю не только за вас. Я не могу смотреть, как человека ломают и молчать.

— А про нас ты подумал, когда в эту влюблённость полез? — Он бросил это, как камень. И попал. Прямо в грудь.

Я не ответил. Потому что в тот момент я не был уверен, что это не любовь.

Он смотрел ещё пару секунд, потом махнул рукой и вышел, бросив напоследок:

— Делай, как хочешь. Только не удивляйся, если в какой-то момент и мы тебя забудем.

Хлопнула дверь.

А я остался. В темноте кухни.

С горлом, сжатым так, будто туда вбили гвоздь.

И с её лицом перед глазами.

Анна.

И я знал, чёрт подери, знал:

Я уже потерял одного человека. Второго терять не могу.

* * *

Когда хлопнула дверь и за Ильёй всё стихло, я остался в кухне, в тишине, скрипящей, как зубы, сжатые от злости. Сначала — на себя. Потом — на неё. А потом снова — на себя. Потому что я влюбился. Как идиот. В женщину, которую должен был просто охранять, контролировать, держать на расстоянии. А я — черт бы меня побрал — уже не могу дышать, если не думаю о ней. Не могу жрать, не могу спать, не могу слушать ни одно слово, если где-то на фоне мелькает её лицо. Я срываюсь, как щенок, когда её имя в списках или доклад охраны. Я ловлю себя на том, что запоминаю, в чём она пришла в кабинет, как пахнут её волосы, какие у неё пальцы. Она не женщина — она абсурд, за которым я пошёл с закрытыми глазами. И, чёрт подери, я её хочу. Настолько, что от одной мысли о том, как она сидела на краю моего стола, прижимая халат к телу, как дёрнулась, когда я коснулся её кожи — меня выворачивает. Я бы разорвал себе горло, если бы это помогло забыть вкус её страха, вкус её боли, вкус её тишины. Я хочу её — прямо в том кабинете, где мы делаем вид, что играем в начальника и подчинённую. Прямо там, на холодном столе, с её ногами на моих плечах, с её криком, заглушенным моей ладонью. Хочу видеть, как она больше не сдерживается, как ломается — не от боли, а от желания. Хочу прижать её к стене, сдёрнуть с неё эту чёртову тюремную ткань, зарыться в неё, как в последнюю женщину в моей жизни. А потом — снова. И снова. Пока не забуду, где заканчиваюсь я, и где начинается она. И я понимаю, Господи, как понимаю, что творю дичь. Что сносит крышу, что я лезу туда, где нет прощения, нет оправданий, нет дороги обратно. Но я уже там. По горло. И каждый раз, когда вижу, как она пытается быть сильной, как держит голову, как будто это не её загнали в клетку — я с ума схожу. Потому что таких женщин не ломают. Таких только — берут. До дрожи, до боли, до исступления. И я боюсь только одного — что однажды, когда она встанет передо мной снова, я не смогу сдержаться. И всё — рухнет.

* * *

Так…что там тот сраный гребаный юрист. Вернемся к нему. Выродок. Достану. Достану и выжму. Я ведь умею. Я знаю, как ломаются люди — видел это сотни раз, слышал, как трещат их внутренности, когда страх давит сильнее боли. Система научила, как дожимать, когда человек уже на грани. Но теперь это не система. Теперь — моя личная война. Я взял трубку, открыл личный архив и нашёл его контакт — Андрей Львович Юров, бывший юрист Брагиных, тот, кто вёл их семейный бизнес лет десять. Ушёл тихо, незаметно, сразу после суда. Типа «по здоровью». Только вот у меня нюх на таких. Если ушёл — значит, прикрыл задницу, знал, что будет грязь. Я позвонил ещё раз. Он сбросил. Набрал снова. Снова сброс. На третий раз — ответил. Хриплый голос, без приветствия:

— Кто это?

— Полковник Горин. ФКУ ИК-7. Вопрос по Брагиной.

— …Я не понимаю, о чём вы.

— Ты понял. Я буду краток. У тебя два варианта: либо ты встречаешься со мной лично и рассказываешь всё, что знаешь, либо я вызываю тебя официально. С обыском, с протоколом, с допросом. Понял меня, Юров?

Он замолчал. Я слышал, как он глотнул.

— У меня… семья. Дети.

— А у неё — восемь лет строгача.

Тишина. А потом — тяжёлый, едва слышный выдох.

— Где?