Ребята и зверята (илл.)

Иван Васильевич крякнул, расположился поудобнее — и вот он уже не в Москве, он уже не видит корявых старинных буквин кержацкого грамотея...

Перед ним, как в кино, выдвинулось откуда-то из тумана большое бородатое лицо. Блестят красные, обветренные щёки, дальнозоркие пристальные глаза смотрят вприщур из-под густых бровей. Вот и знакомые могучие плечи и вся осанистая фигура великана Герасимыча. На нём длинная, до колен, посконная рубаха, потёртые, тоже домотканые штаны и ботилы ²¹ . На голове войлочная шляпа, а из-под шляпы — волосы, волосы, волосы.

Герасимыч стоит на полянке. Кругом густой пихтовый лес—«чернь» по-алтайски. Он наклоняется, разбирает пальцами траву и говорит про себя, вполголоса (но звук получается такой, как у капитана, когда он говорит в рупор с капитанского мостика): «Не иначе как сам пожаловал».

На земле следы крупного медведя. Несколько саженей Герасимыч проходит по следам. Потом он останавливается и раздумывает. Следы ведут к полянке за притором ²² . Крутые выступы загораживают полянку справа и слева, стеной поднимается сзади поросшая мхом скала, а четвёртый подступ к полянке запирает бурная горная речушка Боб-ровка. Вся она поросла тальником и высокой травой. Словом, это отличное местечко, чтобы медведю прийти сюда зоревать.

Герасимыч по-хозяйски огляделся. Отбросил с дороги сухую корягу и отправился на стан за ружьём.

Солнце маленьким краешком высунулось из-за леса. На траве лежал иней. Было холодно. Герасимыч взобрался на верхушку притора и залёг, поджидая добычу.

Он не ошибся в расчёте — медведь пришёл. Герасимыч увидел, как зашевелились кусты, показалась широкая бурая голова и загривок. Тогда он тихо поднялся на одно колено, приложился и спустил курок.

Эхо, ударившись о стены притора, коротко повторило: «Бум-бу!..»

Бурая голова уткнулась в траву и замерла. Герасимыч выстрелил ещё раз, на всякий случай. Ему показалось, что кусты как-то странно закачались. Но нет, это только показалось. Медведь лежал неподвижно.

Убедившись, что медведь убит, охотник стал спускать-

ся к реке. Это было нелёгкое дело. Ноги скользили под откос. Приходилось цепляться руками за кусты шиповника, кислицы. Куст вырвался с корнем, и Герасимыч скатился вниз, держа его в одной руке, а другой крепко сжимая ружьё.

На одежде у него оборвались какие-то застёжки, но разве обращают внимание на такие пустяки, когда тут, в двадцати шагах, лежит убитый медведь?

Герасимыч подошёл и наклонился над зверем. Длинная густая шерсть на загривке была чуть-чуть опалённой. Герасимыч приподнял тяжёлую голову медведя, чтобы посмотреть, куда прошла пуля. Нижняя челюсть была влажной от крови.

— Хороший удар,—буркнул Герасимыч... И вздрогнул.

Над головой у него раздалось какое-то неясное ворчание. Он поднял голову и увидел на пихте двух маленьких медвежат.

Они испугались выстрелов, влезли на дерево и сидели там на ветках, крепко обняв лапками ствол.

Они, верно, думали, что хорошо спрятались, потому что глядели на охотника с удивлением, но без страха.

По их мутным ещё, синим глазам, толстеньким, чуть покрытым пухом животам и по тому, как по-детски они на него глядели, Герасимыч понял, что они совсем ещё крошечные сосунки и, может быть, это в первый раз мать вывела их из берлоги.

Герасимыч убил медведицу.

Нужно было снять с неё шкуру.

Он по привычке поднял руку к поясу и тут только заметил, что потерял его вместе с ножом.

Что же теперь делать?

Пока Герасимыч раздумывал над этим вопросом, медвежата жалобно заныли и задвигались на своём дереве.

Герасимыч снял обоих на землю и, держа за шиворот по медвежонку в руке, поднёс и положил их около медведицы.

Медвежата сейчас же уткнулись рыльцами в её живот, а Герасимыч, пользуясь тем, что они лежали рядышком, связал их верёвкой.

Потом он снова забрался на скалу и, медленно спускаясь той же дорогой, разыскал пояс с ножом. Он висел, запутавшись на колючке.

Медвежата спали, прижавшись к тёплой ещё медведице. Они, как дети, сопели и причмокивали во сне.

И старому охотнику вдруг стало не по себе.

Осторожно, чтобы не разбудить, взял он осиротевших малышей на руки и унёс за дерево. Там он устроил им гнёздышко в своём полушубке. Медвежата открыли глаза, зевнули и, капризно хныча, опять перебежали к матери.

Герасимыч ещё раз попробовал их унести. Они заурчали. Герасимыч заскрёб в бороде:

— Неужто при них так прямо и обдирать? Ишь ведь бестолковые — не оттащишь никак.

Но тут он сообразил: с ним были неразлучные алтайские сумины ²³ , а в них туесок ²⁴ с мёдом и калач. Он достал хлеб, окунул его в мёд и, разломив, протянул медвежатам.

Они сразу же распробовали лакомство и ожаднели. Каждому хотелось захватить сразу оба куска. Посыпались шлепки. Медвежата барахтались на траве, рычали. Мёд растёкся у них по шёрстке, и они стали облизывать лапы.

Потом один из них подсел к другому и стал лизать ему мордочку. Малыш сначала сидел спокойно. Но ему тоже захотелось облизать брата, а тот не давался. Они опять поссорились. Стали бегать друг за дружкой, бороться и так разыгрались, что не заметили, как рядом с ними охотник снял шкуру с их убитой матери.

Герасимыч свернул шкуру и всунул её в одну из сумин. В другую он «поклал» медвежат и, перекинув сумины через плечо, отправился домой.

Идти было трудно.

Шкура была сырая, тяжёлая, а медвежата всё возились, не хотели сидеть спокойно.

Герасимыч спустил их на землю, достал из сумины шкуру и приладил её на манер плаща так, чтобы конец волочился по земле.

Медвежата побежали за шкурой. Они приняли её за медведицу и боялись от неё отстать. Так, торопясь за нею, они не заметили, как вышли на опушку и вбежали за поскотину бердягинской заимки ²⁵ .

«...Вечерком завернул ко мне Данила Ассонович. Пришёл забирать мёд и масло и цену давал хорошую. Артель ихняя в Москву подрядилась пригнать до полсотни пудов и вагон схлопотала себе отдельный. Я думаю: «Стой, ведь там у меня дружочки есть!» И договорился с ними насчёт мишки. Так что не сегодня завтра жди, милый друг Иван Васильевич, мишку — мой алтайский подарочек...»

Так заканчивалось письмо Герасимыча.

— Подожди! — закричал Иван Васильевич, делая рукой такое движение, точно он хотел кого-то удержать.— Что, что такое? А как же Миша? С мальчиком-то как же?