Речитатив

Юлиан включил проигрыватель, закрыл глаза, и его утлая лодочка выплыла из заросшей ряской заводи на чистую воду, в которой отражался и причудливо очерчивал себя крутой берег с его затейливо разбросанными кустами можжевельника и древними лохматыми елями, чьи корни кое-где продирались через каменные пролежни, повисая в воздухе, как скрюченные пальцы стариков. А в промоинах и трещинах могучих валунов гнездились эдельвейсы и кучковались колонии вереска, создавая груботканый рокарий дикой природы.

Но вот, каким-то чудесным образом Юлианова плоскодонка стала вытягиваться, обретая аскетично-черное тело гондолы, и в спокойные вдумчивые аккорды суровой родины вдруг проникло почти невесомое венецианское тремоло, сыгранное водяными каплями, слетевшими с весла гондольера. И реликтовые ели начали коченеть, обрастая каменной чешуей и преображаясь в кирпичные дома, подточенные тиной, в заплатах сырости, с окнами, глядящими внутрь, словно ищущими свое прошлое… А невесомые молоточки тремоло выхватывали что-то неуловимое из дымки завороженного дня: звоночки трамваев на улицах старого города… вокализ жаворонка на опушке утреннего леса… потрескивание отгоревшей свечи в шандале и блики сухого пламени на впалой щеке музыканта…

И Юлиан внезапно подумал, что первоначально возникшее в нем ощущение того, будто комната истощила его, выпила все жизненные соки – на самом деле было обманчивым. Комната просто расставила все по своим местам, неожиданно повернув обещанный быть легким, как молодое вино, пятничный вечер, в мучительное расщепление памяти на два языка, намертво прилепленные к нам с первой осознанной минуты жизни: родной – с телесным сладковатым привкусом материнского молока и праязык, живущий в подсознании и ждущий своего часа, чтобы проснуться на нашем последнем вздохе и перенести душу из отлепившейся старой скорлупы в одушевленную обитель вечности.

Лилит

– Ключик, тебе со мной весело жить? – Юлиан задал этот легкомысленный вопрос с достаточно серьезным видом, расположившись полулежа поперек расстеленной кровати в позе свободного гражданина Рима, только вместо чаши фалернского перед ним на прикроватной тумбочке стояла банка «пепси», а посередке кровати находился его непременный «Hewlett-Packard», вокруг которого, как вассалы вокруг сюзерена, почтительно склонились слегка затасканные на уголках рефераты и научные журналы по психологии.

– А почему ты вдруг спросил? – Виола с удивлением посмотрела на него. За секунду до этого она вышла из ванной комнаты. На ней была туника из темносинего шелка. Ее пальчики совершали легкую разминку, разглаживая увлажнящий лосьон под глазами.

– Вот читаю: – Юлиан поменял позу, сел на серединку кровати, по-восточному скрестив ноги: «Психологи сделали интересное наблюдение: во время первой встречи мужчины и женщины, со стороны женщины психологически невозможно не почувствовать влечение или симпатию к партнеру, если он заставит ее искренне рассмеяться хотя бы три раза». Отсюда и мой вопрос: тебе весело со мной жить? Я тебя в течение одного вечера смешил три и более раз, причем не старыми анекдотами, а своим остроумием.

– Ты еще спрашиваешь? Ты, Жюлька, самый веселый мужчина в моей жизни. Я не помню, чтобы когда-нибудь так ухахатывалась. А твои экспромты – просто как брызги шампанского, от них не пьянеешь, но они делают жизнь праздником.

– «Брызги шампанского!» – с чуть фальшивым апломбом провинциального декламатора воскликнул Юлиан. – О, я сейчас вспомнил, как мои родители танцевали это танго на одном из праздничных вечеров в харьковском клубе офицеров. Трам-там-там… та-ра-ра… трам-там-там…

Юлиан бодро вскочил, отбросил в сторону журнал «Psychology Today», нежно обхватил Виолу за талию и, полузакрыв глаза, заворковал:

– Я помню, как папа красиво вел маму, с достоинством рыцаря и пылом Арамиса. Что он ей говорил – не знаю, но могу догадаться: вероятно, что-нибудь способное взволновать жену офицера, например: я получил премиальные и решил купить тебе новый пылесос, дорогая. И мама, откинув голову, громко смеялась.

– Наверное, он ей говорил что-то более приятное, не сомневаюсь, чем комплимент, не в пример некоторым, обхватившим женщину за талию, но думающим про свой компьютер.

– Ах, так ты меня раскусила?

– Нетрудно было, я за тобой весь вечер наблюдаю. Ты, делая себе бутерброд, намазал хлеб маслом, потом достал из пачки сыр, а вощеную бумажку, прилипшую к сыру, не заметил и так свой бутерброд и слопал вместе с бумагой.

– Ну ты врешь!

– Ей-богу!

– Там не было бумаги.

– Правильно. Я ее сняла за секунду до того, как ты сделал первый надкус, а ты даже не сказал мне: спасибо, дорогая.

– Спасибо…

– Дорогая.

– Дорогая. Я прощен?

– Не совсем. Ты меня сегодня просто не замечаешь. Я как мебель. Ты даже танцуешь со мной как с вешалкой.

– Неправда. Ложь в неприкрытом виде!

– Помнишь, был такой эпизод у Фреда Астера в каком-то фильме? Он там очень остроумно танцует с вешалкой, превращая ее в послушную партнершу, но потом появляется настоящая женщина, и танец из циркового трюка превращается в любовный порыв, а у тебя интерес к настоящей женщине полностью заблокирован твоим лаптопом.

– Ты какая-то странная сегодня. Я бы сказал – агрессивная.

– Напротив. Я грустная.

– Здравствуй, грусть…

– Когда-то был такой популярный стишок… кто же его написал? кажется, Римма Казакова: «Не женой была, не женой, стороной прошла, стороной».

– Это о ком она так безнадежно, о себе, что ли?

– Это о Лилит. Была у Адама первая женщина, еще до Евы, и звали ее Лилит. Жил он с ней недолго, нашел свою Еву, а Лилит превратилась в ведьму.

– Намекаешь, что тебе это грозит?

– Нет, ни на что не намекаю… Но хочу, чтобы ты сегодня меня любил… Любил не так, как всегда, сильней, чем обычно…

– Как Адам Лилит в первую внебрачную ночь?

– Да, именно так.

– Солнце мое, я всегда готовченко, ты же знаешь, – произнес Юлиан без особого энтузиазма, потому что находился в творческой лихорадке и задумал посвятить вечер научной работе.

История, рассказанная Максом Дарским о своем отце, подтолкнула его к некоторым интересным идеям, он начал копаться в профессиональных источниках и залез в дебри интернета в поисках необходимых материалов для статьи, которую уже наметил отправить в журнал по психологии. Надеясь слегка отвлечься от полулежачей позы и размять мышцы, он тут же подхватил навянную Виолой мелодию старого танго, чтобы, взбодрившись, вернуться к своим изысканиям. Поэтому неожиданно прозвучавшее желание молодой женщины, стоявшей перед ним в столь соблазнительном неглиже, его более чем озадачило и менее чем воспламенило. К моменту, когда прозвучали коварные «Брызги шампанского», в голове Юлиана уже выстроилась концепция будущей статьи, и некоторые фразы отскакивали от мозговых извилин, как молоточки от струн рояля, исполняя что-то неудержимое в ритме allegro vivace.