Рефлекс змеи

После этого я позвонил Саманте, что было куда легче, и спросил ее, не могу ли я пригласить ее и Клэр на обед. Судя по голосу, она была польщена.

– Сегодня вечером? – спросила она.

– Да.

– Я не могу. Но, думаю, Клэр сможет. Ей это понравится.

– Да?

– Да, олух ты эдакий. Когда?

Я сказал, что заберу ее часов в восемь. Саманта сказала «хорошо» и спросила, как идут поиски Аманды, и я неожиданно для себя разговорился с ней так, будто знал ее всю жизнь. Но ведь так и было на самом-то деле.

Я поехал в Лондон в офис «Коня и Пса» и договорился с редактором, чтобы он напечатал фотографию Аманды с надписью: «Где эта конюшня? Десять фунтов первому – особенно первому ребенку, – кто сможет сообщить об этом Филипу Нору».

– Ребенку? – сказал редактор, подняв брови и записывая мой номер. – Они что, читают эту газету?

– Их мамаши читают.

– Ненадежный источник.

Разглядывая снимки из папки с портретами людей на скачках, он сказал, что они начинают публиковать серию типажей, и ему нужны новые снимки, которые еще нигде не публиковались, и что он может использовать кое-какие мои, если я пожелаю.

– Что же… ладно.

– Плата обычная, – небрежно сказал он, и я сказал – хорошо. Только потом, после небольшой паузы я спросил его, какова эта самая обычная плата. Даже сам вопрос, показалось мне, приблизил меня на шаг не только к заботе собственно о фотографиях, но и о доходе. Обычные расценки были обязательством. Обычные расценки обозначали, что меня приняли в этот круг. Меня это вывело из равновесия. Тем не менее я согласился.

Когда я приехал за Клэр, Саманты дома не было.

– Зайдите сначала выпить, – сказала Клэр, широко распахивая дверь. – Такой паршивый вечер…

Я вошел в дом, спрятавшись от ветра и холодного ноябрьского дождя, и мы пошли не вниз по лестнице на кухню, а в длинную, слабо подсвеченную гостиную на первом этаже, которая тянулась от фасада до задней стены дома. Я огляделся, полюбовался на уютную обстановку, но чувства узнавания не возникло.

– Вы помните эту комнату? – сказала Клэр.

Я покачал головой.

– Где ванная? – спросила она.

– Вверх по лестнице, направо, голубая… – немедленно ответил я.

Она рассмеялась.

– Прямо из подсознания.

– Это так странно.

В углу стоял телевизор, по которому шла программа с какими-то «говорящими головами», и Клэр выключила его.

– Если вы смотрите, то не надо, – сказал я.

– Да просто очередная лекция против наркотиков. Все эти разглагольствующие так называемые эксперты. Как насчет выпить? Чего бы вы хотели? Тут есть кое-какое вино… – Она вынула открытую бутылку белого бургундского, так что мы остановились на ней.

– Какой-то напыщенный тип тут говорил, – сказала она, разливая вино, – что одна из пяти женщин принимает транквилизаторы, а среди мужчин – только один из десяти. Намекает, что бедняжки настолько не приспособлены к жизни, эти хрупкие лапочки! – Она протянула мне бокал. – Прямо смешно.

– Неужели?

Она усмехнулась.

– Полагаю, что этим докторам, что раздают рекомендации, не приходит в голову, что эти хрупкие существа подмешивают эти транквилизаторы в обед мужьям, когда те приходят с работы.

Я рассмеялся.

– Да, – сказала она. – Те, кто замужем за грубыми ублюдками, что бьют их, и те, что не любят слишком много секса… они подмешивают милый безвкусный порошочек этим хамам в мясо с двойным овощным гарниром и спокойно живут.

– Это блестящая теория.

– Это факт, – сказала она.

Мы сидели в бархатных синих креслах и потягивали холодное вино. Она была в шелковой алой рубашке и черных брюках, ярким пятном выделяясь на фоне приглушенных цветов комнаты. Девушка, рожденная делать позитивные заявления. Девушка решительная, уверенная и полная внутренней силы. Вовсе не похожа на мягких нетребовательных девушек, которых я иногда приводил к себе домой.

– Я видела, как вы скакали в субботу, – сказала она. – По телевизору.

– Я не думал, что вас это интересует.

– Конечно, интересует, раз уж я увидела ваши снимки. – Она отпила глоток. – И все же вы рискуете.

– Не всегда так, как в субботу.

Она спросила, почему нет, и, к собственному удивлению, я рассказал ей.

– Господи, – возмущенно сказала она, – это же несправедливо.

– Жизнь вообще штука несправедливая. Слишком тяжелая.

– Мрачная же у вас философия.

– Не совсем так. Принимайте все как есть, но надейтесь на лучшее.

Она покачала головой.

– Я уж лучше поищу лучшего. – Она отпила вина и сказала: – Что случится, если вы на самом деле разобьетесь во время одного из таких падений?

– Выругаюсь.

– Да нет, дурачок. Я имею в виду вашу жизнь.

– Поправлюсь как можно скорее и снова сяду в седло. Когда ты не в седле, твои заезды достаются другим жокеям.

– Очень мило, – сказала она. – А что, если вы слишком сильно разобьетесь и не поправитесь?

– Будут проблемы. Нет скачек, нет доходов. Начинаешь подумывать о том, чтобы встать на прикол.

– А если вы разобьетесь насмерть?

– Да ничего особенного, – сказал я.

– Это несерьезно, – обиделась она.

– Конечно, нет.

Она внимательно посмотрела мне в лицо.

– Я не привыкла общаться с людьми, которые походя рискуют своей жизнью семь дней в неделю.

– Риск меньше, чем вы думаете, – улыбнулся я. – Но, если уж на самом деле не повезет, на это есть Фонд пострадавших жокеев.

– Что это такое?

– Благотворительное общество скаковой индустрии. Оно помогает вдовам и сиротам погибших жокеев и выжившим сильно покалеченным жокеям, а также обеспечивает, чтобы в пожилом возрасте никто не умер оттого, что ему не хватило угля на отопление.

– Это неплохо.

Чуть позже мы пошли и поужинали в маленьком ресторанчике, явно отделанном под французскую деревенскую кухню – с выскобленными широкими столами, тростником на полу и оплывшими свечами в бутылках. Еда оказалась такой же подделкой, как и остальное, поскольку и близко не лежала с настоящим тушенным на огне в котелке мясом. Однако Клэр не придавала этому значения, и мы съели приготовленную в микроволновке телятину в белом соусе, стараясь не вспоминать о французских подливах, поскольку она тоже часто бывала во Франции, но не на скачках, а в отпуске.