Реки не умирают. Возраст земли

— Странно, и мой отец оказался виноватым.

— Косвенно, конечно. Или я не прав?

— Может быть, прав, но резок очень.

— Округлая правда — почти ложь. А всепрощение нам противопоказано. Помню, был случай тоже на Крайнем Севере...

И Георгий рассказал, как после войны жил-поживал один власовец на Таймырском полуострове. Много лет работал в самой дальней геологоразведочной партии. Даже был отмечен наградой, которая его и подвела. Ему бы находиться в тени, на правах середнячка, а он все лез в гору, старался изо всех сил. И не рассчитал. По фотографии, опубликованной в газете, его опознал один украинец, приславший письмо в Норильск. Но у оборотня нашлись защитники. Под покровом их положительной характеристики и под шумок реабилитации людей, в самом деле ни в чем не повинных, этот негодяй сумел улизнуть с Таймыра. А потом явился в районный городок на Украине и зарезал единственного оставшегося в живых очевидца своего предательства. Его судили, но уже не как изменника, а за убийство «на почве ревности»: погибший находился в интимной связи с бывшей женой власовца. Дали что-то совсем немного: три или четыре года. Кажется, всем, было ясно, что тут политическое убийство, но суд не имел прямых доказательств. Так он ушел от сурового возмездия за главное преступление. А все потому, что мы сердобольные, где не надо. Даже гордимся, что незлопамятны.

— То был власовец, то другое дело, — возразила Павла.

— Любую подлость никак нельзя прощать, иначе она замаскируется еще ловчее. А эта голосовская заметка химически чистая подлость: все последующее — производное от нее. К счастью, отец остался невредимым. После же войны такие «разоблачения» не стали приносить ожидаемого эффекта, потому-то Семен Захарович и перешел от лаконичных «рабкоровских» заметок к весьма пространным академическим опусам вроде спекулятивной статьи «На Урале и восточнее Урала». Между ними будто бы нет видимой связи, однако внутренняя связь давняя и прочная.

— Опять ты преувеличиваешь, — сказала Павла.

— Скорее всего меня надо бы обвинить в либерализме, в интеллигентщине и во всех прочих грехах подобного рода. Я же до сих пор не дал встречного боя Голосову.

Павла не предполагала, что дело примет явно драматический оборот из-за того, что автором заметки окажется именно Голосов, бывший ученик и подмастерье Леонтия Ивановича.

Георгий спросил ее помягче:

— Тогда скажи, Павлуша, зачем ты ворошила газетные архивы?

— Чтобы установить истину.

— Истина ради истины! Какая детская забава! Истина — оружие, и если оно в твоих руках, то, значит, ты уже боец.

— Я, видно, не гожусь в бойцы.

— А еще газетчик.

— Газетчики бывают разные. Кто-то всю жизнь пишет фельетоны, а кто-то очерки.

— Во всяком случае, нельзя быть сентиментальной дамочкой.

— Георгий!

— Извини, Павлуша. Кончим этот разговор, а то мы еще поссоримся. Давай чаевничать.

— Нет-нет, меня ждет дома срочная работа.

Он обнял ее за плечи, но она упрямо высвободилась из его рук и встала.

Когда Павла ушла, Георгий снова внимательно прочел, оригинал статьи Голосова. С фактической стороны все вроде правильно. Да, отец вне плана, самовольно пробурил несколько скважин в районе села Березовки, где, по его мнению, должен быть колчедан. Да, он израсходовал столько-то тысяч рублей (затраты были подсчитаны до последней копейки, ни к чему не придерешься). Но все эти факты понадобились автору для прямого обвинения геолога Каменицкого в недобром деле: он начал поиск медной руды якобы в ущерб разведке на никель. Вот в чем была суть, которая угадывалась и в сильно отредактированном варианте статьи, что был опубликован. Голосов, конечно, знал цену таким обвинениям — уж он-то на ветер слов не бросал, категорически осуждая тех, кто «бросает на ветер» государственные деньги. Хорошо еще, что и, тогда, в сложное, противоречивое время, нашлись люди, которые сумели объективно разобраться во всей этой истории...

Он взял старую газету, осторожно разгладил выцветший лист: бумага, казалось, вот-вот разлезется под рукой. Над всей полосой был крупный, броский заголовок о бдительности, и под ним большая подборка сообщений о трудовых успехах уральцев, делом отвечающих на происки вражеских лазутчиков, а справа-внизу, как бы заключая гневные отклики читателей на драматические события того времени, как раз и была напечатана заметка «Деньги на ветер», которая в таком окружении газетных материалов приобретала вполне определенное звучание. Литературный правщик оказался, как видно, совестливым человеком, однако верстальщик явно перестарался.

Георгий задумался... Вот он какой «сподвижник» отца Семен Голосов. Жили они до войны в бывшем уездном городке Ярске. Жили рядышком, как добрые соседи, в сборных домиках для специалистов. Все было общее — радости и неудачи, только жиденький штакетник условно отгораживал их друг от друга. Впрочем, Голосов нет-нет да и наскакивал на соседа, каждый раз отталкиваясь от его очередной находки. Отец, бывало, только хмурился, читая в газетах опусы молодого инженера, — ну и горячая голова! — а на работе весело подтрунивал над своим задиристым учеником. Как-то он сказал ему шутя, что надо бы заместо символического штакетника, разделяющего их, построить баррикаду, что ли. Кто мог знать, что они уже тогда находились по разные стороны нравственной баррикады: один искал все новые рудные залежи, а другой тайно подстерегал в засаде, на геологической тропе, бывалого искателя.

Перебирая сейчас в памяти и свои личные, более поздние столкновения с Голосовым, Георгий вспомнил фронтовую встречу на дунайской переправе близ Будапешта.

Было это так. В ночь на 18 января 1945 года немцы перешли в новое контрнаступление севернее озера Балатон. Их удар пришелся по самому уязвимому участку Третьего Украинского фронта. Они действовали на кратчайшем операционном направлении, которое давало им возможность, в случае удачи, выйти к Дунаю и рассечь толбухинский фронт пополам. Уже к исходу первого дня противнику удалось прорвать нашу оборону, и в прорыв была брошена вся т а н к о в а я э л и т а Гитлера. Создалось критическое положение.

Саперный батальон Георгия Каменицкого, отдыхавший на левом берегу реки, был поднят по тревоге и спешно направлен в район венгерского села Эрчи. Капитан Каменицкий, только что назначенный заместителем комбата, должен был переправиться на тот берег с одной ротой и навести порядок на причалах. Командир приказал: никого, кроме раненых, на подходящие бронекатера не сажать.

На второй день немецкого наступления головные эсэсовские танки вырвались к Дунаю, заняли на юге городок Дунапентеле, с ходу стали разворачиваться на север, к Будапешту, тесня отдельные, разрозненные части, спешно переброшенные на северный фас прорыва. Целые косяки «юнкерсов» бомбили с утра до сумерек. Видавшие виды моряки Дунайской флотилии на латаных бронекатерах сновали от берега к берегу, несмотря на январскую шугу и частоколы фонтанов, то и дело встававшие на эрчинском широком плесе. Белые берега реки сделались черными от множества воронок, да и сам голубой Дунай почернел, вскидывая к небу грязные столбы воды, перемешанной с вековым донным илом.

А к переправе все подходили и подходили санитарные машины, порожние грузовики за боеприпасами, шли стайками и в одиночку раненые. Георгий сам руководил погрузкой, сам проверял документы тех, кто не был ранен. На всякий случай он оставил при себе взвод саперов, вооруженных автоматами. И хорошо, что оставил: они с трудом осаживали назад не в меру спешивших на причалы. Георгию не довелось отступать в сорок первом — ему дали закончить последний курс института, — но теперь и он, наблюдая суматоху, вызванную отходом наших войск, мог отчетливо представить, как все это было в начальные месяцы войны. Отступление есть отступление: оно не обходится без самых невероятных слухов, которым поддаются иной раз даже бывалые солдаты. И слово «окружение» долетело и до Эрчи — оно передавалось негромко, полушепотом, но с ним приходилось бороться, как с противником.

Георгий был возбужден, храбрился, когда на переправу налетели «юнкерсы». Они безнаказанно разворачивались над Дунаем и начинали пикировать один за другим, образуя гремящий высокий перепад. Рев моторов, разбойный посвист бомб, тяжкие разрывы — все сливалось воедино. И во рту пересыхало так, что, казалось, немел язык. А Георгий по-прежнему стоял около въезда на причал, и, глядя на него, не прятались в щели и автоматчики. В конце концов он к этому аду совсем привык. Ему повезло, лишь один осколок за три дня царапнул руку у запястья, не задев кости. Чужая медсестра, почти девочка, сопровождавшая раненых, наложила тугой жгут повыше раны, сделала перевязь. И он с белой перевязью тут же почувствовал, как стало легче управляться на переправе: на него уже смотрели иначе, его требованиям уступали куда охотнее, тем более, что рукав и вся пола шинели у саперного капитана были в заледеневшей на ветру крови.