Реки не умирают. Возраст земли

«Все расскажу Леонтию Ивановичу», — повторил сейчас Георгий его веселую угрозу на переправе. Да вот прошло столько лет, а Голосов так ничего и не рассказал отцу, будто не было той встречи в сорок пятом на Дунае. Георгий тоже ни разу не напомнил: мало ли что случалось на войне. И если бы не Павла и ее находка, вряд ли вообще стоило ворошить прошлое.

Он достал из шкафа топографические карты, уцелевшие с войны. Их было десятка полтора листов: наиболее памятные места — от Северного Кавказа до Австрийских Альп. Отыскал будапештский лист, где было кружком помечено село на правом берегу Дуная. Ах, Эрчи, Эрчи, сколько связано с тобой черных минут в жизни...

Георгий долго просидел над картой, заново вживаясь во все подробности давно минувшей Балатонской битвы. Где-то здесь, южнее озера Веленце, и попал в окружение мехкорпус, в котором служил подполковник Голосов. Его, замкомандира по тылу, отозвали в глубокий тыл как раз накануне беды, когда корпус двинутый на помощь обескровленной пехоте, сам угодил в кольцо и трое суток отбивался из последних сил пока не вышел, наконец, к своим.

Так Голосов чудом выскользнул из окружения и не испытал тех мук, что выпали на долю его однополчанам. Ему везло даже на фронте... И разве мог он подумать на дунайской переправе, что пройдут многие годы, пройдет целая четверть века и он окажется в другом кольце по своей собственной вине. Но тут уж вряд ли кто сумеет переправить его на заветный берег правды. Тут надо самому добираться вплавь, к тому же под огнем бывших друзей.

24

Убыль времени — еще не старость. Но если начинает убывать семья и в доме почти никого не остается, кроме тебя и мужа, вот когда всерьез задумаешься о том, что наступает и твоя глухая осень. Недавно Любовь Тихоновна проводила в горный институт младшую внучку, Любку, да и Саша скоро выйдет замуж.

У Любови Тихоновны было четыре сына и две дочери. Самый старший, Владимир, человек военный, танкист, вышел в отставку и прочно обосновался на юге. Пишет иногда — и за то спасибо: как-никак, сам дедушка. Погодок его, Леонид, сложил голову на Керченском полуострове. (Был бы жив Леня, уж он никуда бы не уехал от родителей.) Третий сын, Георгий, хотя и вернулся с войны целым и невредимым, но тоже давно отбился от дома. О дочерях и говорить не приходится: они — отрезанные ломти. Выходит, вся надежда на меньшого сына, на Олега, — должен он, в конце концов, привести в дом молодую хозяйку.

Будто и широко разветвилось племя Каменицких, есть и внуки, и правнуки есть где-то там, в Сухуми, а за столом, нельзя пожаловаться на тесноту. Леонтий Иванович заметно приуныл после отъезда Любы в институт. Она везде и всюду бывала с ним: на собраниях ветеранов, в краеведческом музее, на встречах с молодежью. Любка следила за порядком в его библиотеке, «заведовала» его архивом, бережно хранила коллекцию минералов, а главное — была его «памяткой», — обо всем вовремя напомнит, все подскажет, если что забудется. Без нее он теперь как без рук. Саша совсем другая, из этой геолога не выйдет, эта метит в биологи, хотя до сих пор ходит в штукатурах.

Как раз сегодня она собралась на вечер строителей. Долго крутилась перед зеркалом: то волосы поправит, то губки подведет, то займется опять ресницами. Любовь Тихоновна не спускала с нее глаз. Княжна, настоящая княжна. Слава богу, одумался женский род, начал одеваться вполне прилично. Ну разве это невеста в мини-юбке? Так, голенастый кузнечик, попрыгунья, Смотреть жалко. А длинное платье придает девушке осанку, у нее и движения становятся величаво-женственными.

— Все ли у меня в порядке, бабушка? — спросила Саша, медленно повернувшись к Любови Тихоновне.

— Ты мне сегодня нравишься.

— Знаю, что вы против мини. Но всему свое время. Не могла же я выглядеть белой вороной.

— Когда я выходила замуж...

— Знаю, знаю! Тогда тоже начинали носить короткие юбки, а вы нет. Все знаю! Но вы исключение. Недаром дедушке говорили, что он женился на дворянке.

— Тогда вообще было много неравных браков, вот и говорили.

— Есть неравные браки и теперь, только другого свойства. Какой-нибудь оболтус женится на редкой умнице, или, наоборот, какая-нибудь пустышка выходит за серьезного молодого человека.

— Вот ты и бойся такой любви.

— Боюсь, боюсь, бабушка!

— Ресницы-то не надо было удлинять, они и без того у тебя длиннющие.

— Все должно быть макси — платье, ресницы, волосы...

— И ум.

— О-о, это потруднее!

— Ладно, иди, раз уж собралась, — сказала Любовь Тихоновна, а самой хотелось подольше посмотреть на внучку.

Но Саша не торопилась, она ждала Клару. Сделавшись будто выше в вечернем платье, она прогуливалась по комнате, как модельерша в ателье. Пенистые волосы текут, струятся по худеньким плечам, в светлых глазах таится лукавая улыбка, и с пухлых губ готово сорваться «а меня все равно не проведешь». Глядя на нее, Любовь Тихоновна подумала и о своей молодости. Неизвестно, как там у мужчин, но женщине дано, по крайней мере, дважды заново пережить свою девическую молодость, отраженную сначала в дочерях, а потом во внучках.

Явилась Клара Кузнецова, расфранченная, в таком же длинном платье. Любовь Тихоновна сравнила ее с Сашей. Как ни хороша была сегодня Саша, но все-таки она еще былинка рядом с Кларой. Эта вполне взрослая девушка, на редкость ладная, с точеной талией. И воспитана, хотя выросла без отца и матери, в чужих людях. Воспитание, оно если не от бога, то от природы: все, что ни есть в душе доброго, обычно остается на всю жизнь, как бы ни пытала тебя судьба.

— Скажите, бабушка, хотели бы вы иметь такую невестку? — с молодым вызовом спросила Саша, обняв подругу.

— С ума сошла! — испуганно отстранилась Клара.

— Лучшей снохи я и не пожелала бы, — сказала Любовь Тихоновна.

— Фу, какое слово, — поморщилась Саша. — А слово «свекровь» и того хуже. Сноха — свекровь: в них сразу чувствуется вражда друг к другу.

Клара смутилась от легкомысленной болтовни подруги, которая не раз уж ставила ее в неловкое положение.

— Идите, девушки, опоздаете на вечер, — поторопила их Любовь Тихоновна.

— Идем, бабушка, идем!..

В дверях они столкнулись с Олегом. Он не сразу, медвежковато посторонился. Клара учтиво наклонила голову в знак приветствия и тут же прошла мимо. А Саша гордо вскинула голову, осуждающе посмотрела ему в глаза: «Ты еще пожалеешь обо всем, да будет поздно!»

— Мне бы что-нибудь поесть, мама.

— Так и будешь надеяться на мать до сорока лет, — под настроение ответила она.

— Столовую закрыли, опоздал.

— До каких пор ты будешь ходить в холостяках? Видал, какая красавица сохнет по тебе?

— Что-то не похоже, чтобы она высохла.

— Жениться надо, Олеша, — говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. — Давно пора взяться за ум. Отец правильно сказал: выбираешь, выбираешь да и выберешь какую-нибудь соломенную вдовушку.

— Мама!

— Мама, мама. Ну, что мама? Как маленький.

Олег принялся за еду, а она присела в сторонке, сложила руки на коленях, глубоко вздохнула. И ведь парень умный, работящий, любая пойдет, только помани.

— Глупость всякую надо выбросить из головы...

Он украдкой посмотрел на мать. Неужели она действительно переживает? Вроде и седины прибавилось, и морщины стали глубже, и добрые глаза совсем выцвели за последний год. Может, плачет втайне от всех. Не зря говорят, что материнская печаль находится в движении — от одной неустроенной судьбы к другой. То все сокрушалась, что не повезло Георгию, а теперь, конечно, тревожится за своего меньшого.