Реквием

Кира вздрогнула и очнулась от поглотившего её потока мыслей об Инне. «Почему я на неё «перескочила»? Зачем мне сейчас её слёзы? Сильно тронули? Я же о Лене думала, – сама себе удивилась Кира, и её мысли вернулись к воспоминаниям о собрании.

Решение

Сколько сидела Инна «замороженной», пока в ее голове мелькали «кадры» прошлого? Пять, десять минут?..

Неожиданно установившаяся в зале тишина не сразу прервала её лихорадочные воспоминания. Она с трудом оторвалась от целиком поглотившей её меланхолии, и приняла спокойный, равнодушный вид. Но ещё некоторое время выглядела как ледяная статуя, потому что со своими эмоциями справилась ещё не настолько, чтобы вслушиваться и делать замечания по какому бы то ни было поводу.

Елена Георгиевна тоже глубоко ушла в свои мысли и расчёты и не слышала, как вернулось руководство. Иван Петрович громко кашлянул и занял оборону у обшарпанной кафедры. Его лицо выражало напряжённый интерес к происходящему в зале.

– Страсти улеглись? Продолжим. Коротко говоря, я взвесил все «за» и «против» и считаю: положение в отделе в настоящее время таково, что я могу с определенностью утверждать, что ни с чем подобным прежде нам не приходилось сталкиваться. Налицо издержки перестройки, – тоном, указывающим на необычайную важность сообщаемого факта, начал шеф.

– Вали на горбатого, – оживившись, тихо хмыкнула Инна.

– Конечно, у нас и раньше случались небольшие разногласия, в суть которых я не стану сейчас вдаваться, – никогда не стоит жалеть о прошлых ошибках и упущенных возможностях, – но я могу себе представить, какое гнетущее впечатление последний инцидент произвёл на людей с тонкой душевной организацией.

«Вот шпарит! Круто заворачивает, чертовски убедительно! На нас, женщин, намекает», – подумала про себя Инна.

Дальше она уже не слушала, грусть накатила: «Когда зам сам себя вызывал из отпуска, чтобы получить двойной оклад, наверное, он не думал о тонкой психике некоторых сотрудников. И когда с ленинградской организацией заключил договор по теме, которую мы уже три года вели с москвичами, тоже не переживал. Знал, что плотная завеса повышенной секретности не даст всплыть позорному факту и позволит зарезервировать фонд зарплаты, но только для себя. Мы же всё знали. Разве такое утаишь? А случись что, зам сумел бы найти козла отпущения, подставить низы. Он всегда на стрёме. А шефу перепадало или он и его тоже кидал?

Зам воображал, что так же обойдён, как и мы? Не по-людски с нами обходился. Мы же успокаивали себя тем, что сумеем поднять за этот «ударный» год тему на максимально высокий уровень, оправдаем вложенные в договор деньги. А если приплюсовать к тому… Да ну его к ядрене фене! Не слишком ли я строга к начальству? Своя рука – владыка. Во мне говорит обида на то, что зам сливки слизывал, а остальным пахта доставалась? Таков закон построения любого общества? Прости меня, Всевышний, если я ошибаюсь».

Иван Петрович повышает голос. Инна настраивается на волну заседания.

– …Нет необходимости объяснять вам, что между нами бывают трения и их не так мало, как хотелось бы. Но чтобы исключить из нашей практики казусы, подобные ивоновскому, нам нужен человек, профессиональное чутье которого поможет нам правильно истолковать симптомы сбоя и разлада в программе; человек, в точности диагноза которого мы никогда не сомневаемся, – говорит Иван Петрович, привыкший работать на публику. И бросает многозначительные взгляды в зал.

Шеф вдохновенно, без обычного для таких случаев слегка ироничного пафоса, декламирует избитые, тщательно продуманные ещё когда-то в молодости, выражения. И при этом демонстрирует непринуждённость, естественность манер и свой великолепный ораторский талант, которым он раньше привык задавать тон на партийных собраниях, где столь же истово и убежденно доказывал иногда и другую правду, будто бы даже не задумываясь, о чём говорит.

Слышится сдавленный смешок Инны:

– Веселый дивертисмент! Ой, ни за какие коврижки не пропущу этот цирк! Ха! Ценю деликатность, с которой шеф делает намёки. У него прекрасная манера выражаться!

Вслед ей полетели молчаливые молнии из глаз Ивана Петровича.

Елена Георгиевна слушает шефа рассеянно, о своём думает:

«Прекрасная мозговая атака. Как легко, с каким непринуждённым изяществом говорит. Ну вот, опять усиленно хвалит! Старается стереть следы неприятных разговоров о злополучном договоре с предыдущими кандидатами? Знает, как обставить свой выход. Когда надо поручить кому-то самое трудное дело, шеф сразу берётся за свой излюбленный трафарет – дифирамбы начинает петь претенденту. Это его манера».

«…Зная не понаслышке, смею утверждать, что, если вам интересно, вы не отступитесь. Вы в любой теме как рыба в воде. Не стану распространяться, как много стоит ваш метод – всё брать под сомнение и последовательно доказывать справедливость каждого пункта своей позиции в этом вопросе. Особенно важно ваше слово и ваша энергия, когда рейтинг нашего отдела ощутимо проседает. Я расцениваю ваши способности…. Вы никогда не совершите ничего такого, в чем могли бы себя упрекнуть. Вы человек обостренной нравственной позиции и не можете делать что-то наполовину, всякий раз выкладываетесь до последнего.

Я вижу в этом достаточно оснований для того, чтобы… Только вам я могу поручить, и вы как подобает… И потом это вопрос доверия. Настоятельно рекомендую: отнеситесь к моему предложению с должным вниманием. Мы вправе ожидать от вас большего, чем от молодых. Не меньших похвал заслуживает ваша виртуозная, почти интуитивная способность постижения человеческих характеров, что очень важно в работе с заказчиками», – с тоскливым раздражением прокручивает в голове Елена Георгиевна прошлые, стандартные слова шефа, испытывая к нему на тот момент крайне противоречивые чувства.

Она понимает, что все сегодня произносимые льстивые слова, скорее всего, будут предназначаться ей. «Может, их заранее пресечь? Умело подаёт материал, ничего не упускает, знает, на какие клавиши давить, какие струны трогать. Подавляет он меня своей навязчивой любезностью. Считает, что я обязана отрабатывать его комплименты? Понимаю, с подачи Владимира Григорьевича поёт, хотя прекрасно знает, на какие гадкие уловки способен «отлично подобранный» зам. Его школа. Не для меня, для других говорит, чтобы мне после всех его слов деваться было некуда, чтобы отказаться было неудобно. Психолог! Пуаро отдыхает.

Почему не называет фамилии? Будто стенам бросает вызов. Знаю, меня наметил своей жертвой. Понимает, что мало кто слушает его разглагольствования. Фон создает, картину маслом рисует. Старается. Как же, решается судьба скандального договора.

Какая неукротимая энергия в голосе, как красив его решительно приподнятый кверху подбородок! А торжественный тон речи придаёт ему особенную выразительность. (Пусть только посмеют усомниться в моих словах!) Осанистый, эффектный, невольно притягивает к себе взгляды. (Зам лишён этого немаловажного преимущества.) Хорошо держится. Понимает, что в глазах подчиненных, особенно женщин, умение говорить придаёт ему дополнительный вес, поэтому всегда умело пользуется этим для усиления своего влияния. До перестройки он был очень даже на своём месте».