Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
Вскоре пришел Карасев. Он подсел к Варваре Петровне — не было больше свободного места. У девчат зачесались носы от жгучего любопытства: впервые на их глазах Соколова сидела за столом не одна, как она поведет себя? Но случилось вовсе непонятное для них, девушки заметили, как оттаяли, стали ласковыми обычно холодные, неулыбчивые глаза Варвары Петровны. Да, да, эта странная женщина, лед в юбке, как язвительно говорили о ней, давно была влюблена в Карасева. Для краткости рассказа я сейчас опускаю эту сторону жизни Варвары Петровны…
— Правильно сделаешь, — одобрил Вася. — Слушать о любовных вздохах старой бабы…
Щуплый Ломовцев грозно поднялся с дивана, встал перед шофером.
— Баранчиков, —
— Понял, — сказал задетый за живое Вася, — любви все возрасты покорны и прочее… Но мне тоже натянули нос: девчонка, пока был в армии, вышла за другого, но продолжала писать хорошие письма. Камень может прослезиться, узнай, что со мной было?
— Исключено!
— Понял, — опять сказал Вася. — Как говорил мой командир, если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты? — Обвел взглядом всех и не получил ответа. — Согласен, — без надежды на лучшее заявил он. — Буду и дальше постигать сложности жизни. Продолжай свои враки, не скупись.
Ломовцев презрительно посмотрел на него и, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ:
— Карасев не только не замечал расположения Варвары Петровны, он ее за женщину-то не считал: так, служебная единица, иногда по черствости своей приносящая зло. У него были основания так думать.
Прошлое лето было очень сухое, начались лесные пожары. Везде: на стенах домов, в автобусах — объявления, предупреждения: выезд в лес на время запрещен. Тут и случилось происшествие…
Дружинник наткнулся в лесу на пьяных подростков. Рубили молоденькие сосенки, костер не окопали, не запасли ведра воды. Сделал им замечание, а они обиделись, навалились на него: «Покажем, как нас трогать!» Крепкий был мужик, и все-таки свалили его, стали бить чем попадя. Было уже не до осторожности, не до того, как у нас говорят: «превышение обороны». Вот если тебя забьют до смерти, та сторона отвечать будет, ты, защищаясь, нанесешь кому-то увечье — тебе ответ держать. Конечно, будут учтены какие-то смягчающие обстоятельства, но отвечать придется. Так случилось и на этот раз: в свалке погиб один из подростков.
На суде Соколова потребовала парню десять лет. «Превысил оборону» — держи ответ, в этом ни у кого сомнения не было. Но люди подметили, что выступала Варвара Петровна довольно странно. Она, например, говорила: «Никто его не уполномочивал идти в лес гасить костры» (и это, когда в районе прошли строгие совещания); «Мальчики не знали, что запрещен выезд в лес» (что, «мальчики» неграмотные, что ли?). В их компании были и девушки, и адвокат спросил самую старшую, продавщицу магазина, знает ли она, что выпивки с подростками наказываются. Варвара Петровна вскинулась, предупредила: «Пожалуйста, не запугивайте свидетелей!» — «Я не запугиваю, — сказал адвокат, — я говорю то, что должны были сказать вы».
Подростки уходили с суда победителями. Да и как не быть победителями, если им даже не намекнули, что по сути это они убийцы своего товарища, с них, с их поступков все началось. Они только поняли, их выгородили, можно и дальше продолжать так жить, так вести себя. А взрослым, находившимся в зале заседаний, было ясно, что судебный процесс из воспитательного акта, каким он должен быть, превратился в неумное и вредное представление. И они с удивлением приглядывались к Варваре Петровне.
Карасев хорошо знал дружинника и жалел, известна ему была и дальнейшая судьба его. Теперь за столом он хотел
начать разговор с Варварой Петровной, хотя и понимал: что бы ни говорил, ничего не изменится, едва ли она поймет его, но и молчать он не мог, совесть восставала.«Знаете ли, что за год мы с вами прожили? — спросил он, вглядываясь в круглые, чистой синевы глаза Варвары Петровны. — Как этот год назывался?»
Варвара Петровна удивилась:
«Что это вам вздумалось экзаменовать меня? Год решающий. Сами будто не знаете».
«Ну да, — подавив улыбку, сказал Владимир Васильевич. — Само собой… Наткнулся нынче на возчика с крахмального, Федора Еськина… На лице щетина клочками, взгляд потухший, смертельно усталого человека взгляд. Спрашиваю: „Заболел?“ — „Нет“. — „Неприятности на работе, дома?“ И это не то… „Так что же у тебя?“ — „Драконов год меня подкосил, опомниться после него не могу, — говорит. — Но молю бога и за то, что выжил. Большего и требовать грешно“. И рассказывает Еськин: раз в 99 лет бывает этот год и начинается с понедельника. Все напасти на мужиков в этот год валятся. И меня, дескать, не обошло…»
«Мистика какая-то, — скривила губы Варвара Петровна. — Глупости!»
«Пожалуй, — согласился Владимир Васильевич. — И я сразу подумал: чертовщина какая-то! Потом уж от Еськина отошел, раздумался. Мать честная! А у меня-то сколько хлопот, неприятностей было в ушедшем году по службе и дома! И поверил: существует такой год дракона, когда на мужиков напасти валятся».
Варвара Петровна молчала. Карасев опять взглянул в ее чистые глаза. Подлецом чувствуешь себя, когда, глядя в такие глаза, намереваешься сказать неприятное.
«Варвара Петровна, — хмурясь от неудобства за себя, сказал Карасев, — Еськин-то вот еще что поведал… Помните вы того парня-техника с их завода, что в лесу костры гасил? Дружинника того? Так вот в землю опустили. Заболевание… миеломная болезнь какая-то. Полгода хватило, а мы ему хотели десять лет… Вот он каков, драконов-то год».
Варвара Петровна морщила лоб, думала.
«Не понимаю вас, Владимир Васильевич».
«Да что тут непонятного-то, голубушка. Врачи говорят, от нервного потрясения заболевание развилось. Парень-то не шаромыга какой, душу имел. Ладно бы, уж отсидел как-нибудь, да суд у него из головы не шел: ну-ка — всю вину на него! Оскорбленным себя чувствовал. Мать погибшего поняла, простила. Мы ее тогда еще в глухости материнских чувств упрекали…»
«Вот вы меня действительно в чем-то упрекнуть хотите, — обиженно сказала Варвара Петровна. — Не ожидала от вас таких слов. Для меня, Владимир Васильевич, справедливость прежде всего. И вы это знаете».
Карасев потрясенно молчал.
Морской пушкой только можно пробить Варвару Петровну, непогрешимой считала она себя. Владимир Васильевич еще раз убедился в этом. Не мог он больше смотреть в чистые синие глаза, боялся взорваться; ел рассеянно борщ, глядел в окно на берег реки, где серебрились от мутного солнца заиневшие деревья. Подумал, что к вечеру еще больше разморозится, а жена с дочкой поедут из-города в холодном автобусе, зазябнут.
Не поднимая головы от тарелки, спросил:
«Был у вас тракторист из Выселков? Шумаков?»
«Да. И что?»
«Да то… На место выезжать, считайте, целый день добираться. Людей нет — кто болеет, кто занят. И заявление смутило. Какое-то сомнительное заявление».
«Заявление искреннее, — строго сказала Варвара Петровна. — А красот стиля требовать не приходится. Ему в другом красота нужна».
«В чем?»
«В работе! Неужто вам непонятно! — воскликнула Варвара Петровна. — Пусть разберутся ваши товарищи да всыплют, чтоб знали. Какие-то приезжают, избивают ни за что ни про что, а мы прощать?»