Ремонт человеков

Старый похотливый павиан, брошенный молодым любовником.

Я складываю странички тоненькой стопкой, кладу на пол и примериваюсь, куда бы лучше вонзить лезвие.

Естественно, что в самый центр, там, где должно быть сердце.

В центре страницы, у человека — чуть левее.

Я наношу первый удар.

Страницы лежат на ковре, нож легко входит в ворс.

Я вытаскиваю его обратно и наношу еще один удар.

Затем — еще.

А потом просто тыкаю и тыкаю, пока страницы не превращаются в крошево.

Рука болит, муж все еще сидит за компьютером.

Но мне мало, я все еще в бешенстве, я уже не плачу, но мне все еще хочется наносить удары.

Я откладываю нож, сгребаю в кучку бумажный мусор и иду топить его в унитаз.

Потом беру сумочку и достаю из нее маленький черный пакет с фотографиями.

Он не звонит, видимо, он просто забыл, что я есть.

И этого я ему тоже не прощу.

Я разобью его флакончики с туалетной водой и одеколонами, я утоплю в ванне его любимый костюм.

Если он не позвонит в ближайшие пять минут.

Гнусный, отвратительный, вонючий козел.

А мой папаша — похотливый старый павиан.

А я — блядь.

А моя мать все знала, и потому ее фотографию я порежу первой.

На еще более мелкие кусочки, чем книжные странички.

Кусочки/странички.

Кусочки тире странички.

А потом порежу ту фотографию, на которой двое мужчин — один совсем юный, второй — намного старше.

Интересно, где мой папаша склеил моего мужа?

Мне отчего–то хочется, чтобы это было в общественном туалете.

Они стояли рядышком и мочились, и мой папаша углядел, какой у моего мужа замечательный член.

И позарился на него.

И получил.

Тот самый член, который я знаю, как свои пять пальцев.

Как всю свою ладонь.

Хоть левую, хоть правую.

Я могу описать его с закрытыми глазами.

И когда он стоит, и когда не стоит.

Все родинки, все впадинки.

Хотя впадинок на нем нет, а родинка есть, одна, большая, на головке.

На ее правой части, если быть точнее.

Я целовала ее, наверное, больше тысячи раз.

И ночью, и днем, иногда я делаю это даже утром.

Точнее, делала, вот уже пару лет, как мы не занимаемся любовью по утрам.

Хотя по утрам мне нравилось, только надо до этого освободить пузырь.

Я бы хотела посмотреть, как это было у них, но чувствую, что это мне не удастся.

Скорее всего, их роман действительно — давно в прошлом.

Кто кого бросил — муж папашу или папаша мужа?

Я предпочла бы, чтобы это сделал папаша.

Мой отец.

Может быть, мой отец.

Вот именно, что может быть, но другого варианта у меня пока нет.

И навряд ли будет.

Я убиваю фотографию двумя точными ударами.

В голову одному и в голову другому.

А потом режу ее на кусочки.

Мне понравилось это занятие, хотя ножницами было бы легче.

Но ножом — приятнее.

Две убитых фотографии складываются в одну кучку, он все еще не звонит, я уже не нахожу себе места.

Сейчас я начну убивать постель.

Ту самую, в которой мы спим и занимаемся любовью.

Он придет домой и увидит, что вся квартира — в длинных полосках материи. Убитые простыни, убитые наволочки, убитые пододеяльники.

У нас два одеяла, когда мы занимаемся любовью, то он залазит под мое.

Ныряет, укрывается, приходит, подползает.

Он предпочитает заниматься любовью на моей стороне.

И не звонит.

Остается одна фотография, последняя.

Я перевожу дух.

Удар должен быть точным, смерть последует наверняка.

Я примериваюсь.

Муж придвигает к себе телефон.

Мне надо успевать и я набираю в легкие воздуха.

Он набирает номер.

Я замахиваюсь.

Телефон звонит.

Я наношу удар, нож по самую рукоятку входит в ковер, последняя фотография мертва.

Я беру телефонную трубку и слышу, как он ласково говорит мне, что очень соскучился и чтобы я одевалась. Он хочет, чтобы я надела свое черное платье. Без рукавов. Мы поедем ужинать. Он сейчас заедет за мной, а потом мы пойдем и поймаем такси — он очень устал и ему надо немного выпить, так что машину он оставит. И за ужином познакомит меня с одним своим партнером, очень приятным пожилым человеком. И вообще он соскучился. Сколько мне надо времени, чтобы собраться?

— Полчаса! — говорю я, ничего не соображая.

— Через полчаса я за тобой заеду! — говорит он и кладет трубку.

Я собираю убитые фотографии в кучку и несу их хоронить в туалет, вслед за книжными страничками.

Вода смывает клочки, у меня всего полчаса в запасе, чтобы одеться и накраситься.

Обидно только, что я не смогу захватить с собою нож!

19

Я опять не принадлежу сама себе.

Как и все последние дни.

Впрочем, порою мне кажется, что все мы не принадлежим сами себе, хотя это уже из разряда отвлеченностей.

Мужские отвлеченности и женские отвлеченности.

Они не принадлежат сами себе в своих отвлеченностях, мы — в своих.

Но временами эти отвлеченности пересекаются.

Мне надо было сказать, что я никуда не поеду, что он такой грязный и вонючий козел, что ехать с ним — западло.

Если с ним поедешь, то провоняешь сама.

И станешь вонючкой.

Вонючий, провоняешь, вонючка.

Он сидит рядом с шофером, я устроилась сзади.

В том самом платье, которое он просил надеть.

И в плаще.

И в туфельках.

Дойти от машины до ресторана — меньше минуты.

Или чуть больше.

Смотря, как идти.

Получаса мне хватило. Я даже успела принять душ и заново накраситься.

И убрать все следы в спальне.

Следы от своего бешенства.

Бешенная сука, сука, сошедшая с ума.

Сумасшедшая сука.

Нож опять лежит в столе, все остальное плывет в канализации.