Ремонт человеков

И улетучилась ненависть.

Как и тогда, когда на стене осталась вмятина.

Если бы кролик попал ему в голову, то он бы пробил ее, хлестала бы кровь, а может, он бы даже умер.

Упал на пол и лежал со стекленеющими глазами.

И меня бы посадили в тюрьму, но мне бы это уже было все равно.

Но он остался жив, кролик пролетел мимо и шмякнулся о стену.

Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.

Он закуривает и спрашивает, буду ли я курить.

Я отвечаю: — Да!

Да!

Только «да»!

Я со всем согласна, милый, я согласна на все.

Ты хамелеон, милый, теперь я знаю это очень хорошо.

Фраза всплыла в голове и все поставила на свои места.

Когда–то вычитанная фраза — раньше я любили читать.

В последний раз я читала совсем недавно, дома, вернувшись от матери и зайдя по дороге в книжный магазин. Хочешь, я расскажу тебе то, о чем я читала, милый?

Милый не хочет, милый сосредоточен и о чем–то думает.

Интересно, о чем?

Я беру сигарету и прикуриваю. За окнами машины стемнело, сейчас зажгутся фонари.

Вначале они как бы наливаются изнутри чем–то желтоватым, потом меркнут, потом опять наливаются и лишь затем вспыхивают. Загораются. Зажигаются.

Зажглись, мы опять поворачиваем, я стряхиваю пепел в пепельницу и смотрю на свои коленки.

У меня все еще красивые коленки, полные и круглые.

В меру полные и в меру круглые.

Ему нравятся мои коленки, потому он и любит, когда я надеваю это платье, все остальные у меня — длиннее.

Хотя коленки они тоже оставляют открытыми.

Не закрывают.

Оголяют.

Мысли лениво толпятся перед входом в левую половину головы, но она вновь закрыта, в ней опять выключили свет.

Они не могут туда войти, они сердятся, им тесно.

Они даже хотят учинить драку, но я прикрикиваю и они успокаиваются.

Пусть живут в правой, в тесноте, да не в обиде.

Он стоял у стены, смотрел то на вмятину, то на свои залитые кофе брюки.

И был бледным.

И я испугалась.

Когда он бледнеет, то это знак того, что он впадает в ярость.

Не пугается, не боится, не стремится убежать.

Он никогда не стремится убежать, он бледнеет, а значит, впадает в ярость.

И тогда может произойти, что угодно.

Еще совсем давно, еще до кролика, когда у нас не было машины, той, что была первой, и когда мы только начали жить вместе, мы ехали в автобусе.

Это было лето и на мне было что–то прозрачное.

И напротив сидел какой–то мужчина, который смотрел на меня масляными глазами.

Он пожирал меня глазами, он раздевал меня глазами, он трахал меня глазами.

Я покраснела и стала смотреть в сторону.

Мужчина не унимался и это было замечено.

Муж побледнел, а потом выкинул мужчину из автобуса.

На ближайшей же остановке.

Сгреб в охапку и вышвырнул.

Он не стал его бить, он просто освободил от него пространство.

И мне стало не только приятно, но и страшно.

И тогда на кухне мне тоже стало страшно, может, именно тогда я впервые подумала о том, что когда–нибудь он захочет меня убить.

Чтобы освободить пространство.

Я начну ему мешать, он побледнеет, а потом возьмет в руки нож.

Я стояла посреди кухни, ревела, меня всю колотило.

Он ничего не ответил, глубоко вздохнул, я заметила, как его лицо порозовело.

Он повернулся и вышел с кухни — переодеваться и приводить себя в порядок.

А я начала приводить в порядок кухню, засунула кролика размораживаться в микроволновку и стала затирать пол.

Убирать осколки кофейника, вытирать пятна от кофе.

Я ползала на карачках по полу, ревела и думала о том, что было бы, если бы я не промахнулась.

Сейчас я об этом не думаю, я просто курю и отчего–то вспоминаю распластанную на асфальте бабочку.

Я видела ее днем, интересно, что она делает сейчас.

И кто ее нарисовал, хотя, впрочем, какое мне до этого дело?

Мы опять поворачиваем, осталось ехать совсем немного.

В Новый год мы сидели за угловым столиком, возле окна.

На столе в ведерке было шампанское, которое мы так и не допили.

Я предпочла вино, он — как обычно — виски.

Но сегодня мне пить совсем не хочется, мне требуется трезвая голова.

Моя голова должна быть трезвой.

Я попрошу, чтобы он заказал побольше воды.

И потащу его танцевать, мне надо почувствовать на себе его руки.

Как они обнимают меня, как они поглаживают в танце мою спину.

Ласково пробегая по ней пальцами.

По коже бегут мурашки и набухают соски.

Я ничего не могу поделать с тем, что мне его хочется.

Что я его люблю и что я готова грызть за него глотки.

Кому угодно, даже тому, кто может быть моим отцом.

Пусть он и в кресле–каталке, но я не посмотрю на то, что он болен.

Я выгну спину и приготовлюсь к прыжку.

Выжду удобный момент и прыгну.

Вцеплюсь ему в горло, он вывалиться из своего кресла и рухнет на пол.

А я буду кромсать его горло, пока кровь не затопит все вокруг.

Пусть даже он на самом деле мой отец.

А под что мы будем танцевать — я знаю.

Я это помню.

Мне это очень понравилось в Новый год.

Когда остался один пианист и начал играть что–то медленное.

И не громкое.

Ни саксофона, ни барабанов, ни контрабаса.

Пианист играл что–то медленное, мы танцевали, пальцы ласково порхали по моей спине.

Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.

У хамелеона очень длинный язык, интересно, какое может быть ощущение, когда он пробегает по твоей голой спине?

Полизывая ее, пытаясь поудобнее пристроиться, чтобы потом — резкое движение и вот тебя уже едят.