Ремонт человеков
Шрифт:
Много стеллажей и каждый из них уставлен книгами.
Не могу же я подойти к продавцу и сказать: — Вы знаете, я хочу найти книгу, на которой может быть фотография вот этого человека! — и достать из сумочки фотографию, и показать ее.
«Внимание! Розыск!»
Я иду мимо стеллажей и чувствую, как опять начинает болеть голова.
Скорее всего, это тот запаха.
Книг много, очень много и все они враждебно смотрят на меня, будто таят в себе какую–то угрозу.
Поэтому я стараюсь не читать.
Мне хватает своей жизни, чтобы впускать в нее еще и чужие.
Внезапно
Он забит книгами до предела, нет пустого места.
Они все смотрят на меня корешками.
Я читаю надписи и думаю, что вся эта затея обречена на неудачу.
Что я так ничего не найду, что все это не имеет никакого смысла.
И надо смириться.
Смириться, успокоиться и ждать, пока меня убьют.
Хотя этого мне не хочется, совсем не хочется, а значит, надо копошиться дальше.
Пытаться выжить.
Выстоять.
Или хотя бы — убежать.
Я машинально достаю с полки одну из книг, она называется очень странно: «Упущенный Тунис».
И автора ее зовут так же, как моего отца, Николаем.
А фамилия мне ничего не говорит, но я ведь не знаю его фамилии.
Я открываю книгу и вижу, что в ней нет фотографии.
По крайней мере, в том месте, где их обычно печатают — в самом начале, еще перед самим текстом.
И я закрываю ее и вижу, что с обратной стороны обложки на меня смотрит то самое лицо, которое я впервые увидела с помощью кубика Седого, а потом и на старой черно–белой фотографии.
Точнее говоря, на двух старых, черно–белых фотографиях, на одной из которых этот мужчина снят один, а на второй — с моим мужем.
Тогда еще совсем мальчиком.
И эти фотографии сейчас у меня в сумочке.
Я открываю ее, я достаю черный пакетик для фотобумаги.
И сравниваю фотографии.
Я смотрю на ту, на которой он один, и смотрю на ту, что на обложке книги.
Это тот же человек, только на обложке книги он старше, хотя моложе, чем в жизни.
Сейчас в жизни, когда он в кресле–каталке и ему явно за шестьдесят.
Но на обложке книги все тот же хищный нос и все те же полные и чувственные губы.
Демоны совсем взбесились, но я лишь мстительно улыбаюсь, прислушиваясь к их возне.
Я убираю фотографии обратно в сумочку, беру книгу и иду к кассе.
Расплачиваюсь, беру пакет с книгой из рук продавщицы и выхожу на улицу.
Подхожу к обочине и начинаю ловить машину — теперь мне можно поехать домой, теперь мне туда даже хочется.
Мне есть чем заняться в ожидании собственного мужа.
Я буду читать.
В конце концов, чтение иногда — это тоже подглядывание.
17
УПУЩЕННЫЙ ТУНИС
совсем не то же самое, что упущенная выгода.
Хотя никакого Туниса так и не случилось, но кого я могу в этом винить, кроме себя? А как я хотел, чтобы это произошло, и — после сколько–то там томительных часов перелета — самолет, наконец–то, пошел на посадку и коснулся своими шасси взлетной полосы аэропорта «Карфаж»…
«Карфаж» — скорее всего, производное от Карфагена.
Карфагена, который никогда не будет разрушен, и который давно уже разрушен, и я никогда никому не говорил, как мне хочется походить по его развалинам, ибо только развалины дают мне понять, что я все еще жив, и — более того — что я жил.
В Тунис мы должны были улетать в самом начале июня, когда там еще не так жарко, но уже можно купаться в море — ты сам настоял на этом, когда еще зимой мы выбирали место, куда отправиться.
— Тунис, — сказал ты, — только Тунис!
«Что же, — подумал я, — это почти изысканно и почти экзотично, это то, что — в конце концов — мне по силам подарить тебе напоследок, ведь кто знает, сколько я еще проживу, да и не в этом дело, а в том, что врачи постоянно предупреждают меня об одном: поумерьте прыть, не напрягайтесь так в вашем возрасте, работайте поменьше и поменьше пейте, а то, знаете ли, может быть инсульт, хороши же вы будете в кресле–каталке, вам это явно не понравится…»
Не люблю врачей, и никогда не любил. Другое дело — думать о том, чтобы поехать с тобой в Тунис, рассматривать все эти проспекты, которые я захватил с собой как–то под вечер, и ты, приняв ванну и включив свою любимую Каллас, перебирал их глянцевые плоские тушки, похожие на маленьких засушенных скатов, долго всматриваясь в прекрасно отпечатанные фотографии отелей и подбирая для нас тот, который — по твоему разумению — отвечал бы всем нашим потребностям, вплоть до тех, о которых мало кто кому признается…
И все это было еще зимой, и почти три месяца оставалось до твоего вечернего звонка, когда ты сказал мне, что никакого Туниса не будет… Три месяца или четыре? Скорее всего, три, с февраля по май, если считать до звонка, и четыре — если по тот самый день, когда я ночью стоял у окна, смотрел на дождь и ждал машину, которая должна была отвезти меня в аэропорт.
Сегодняшней ночью, под проливным дождем, который зарядил еще с утра — вчерашнего утра, впору подметить, еще каких–то несколько часов назад я стоял у окна и смотрел, как под жесткими струями проносятся запоздалые ночные машины и в абсолютном равнодушии поджидая того момента, когда одна из них свернет во двор и затормозит у подъезда.
И совсем не в Тунис полетит тот самолет, чтобы поспеть на который мне надо не спать целую ночь — есть ли что более глупое, чем в моем возрасте так быстро менять решения, хотя на этот раз все зависело не от меня…
«Ты твердишь: «Я уеду в другую страну, За другие моря. После этой дыры что угодно покажется раем…»
Я читал тебе Кавафиса, а ты слушал Каллас и листал проспекты. Отель «Империал Мархаба». Слишком помпезное название, сказал ты, мне не нравится слово «империал», оно громоздкое и давящее, как зима, что там есть у нас еще?