Рената Флори

В этом странном, болезненном состоянии она не могла себе ответить даже на простой вопрос: сколько дней прошло с его смерти? Неделя, наверное. Да, пока приехали из Голландии его родственники, мать с братом, пока оформляли какие-то документы, чтобы увезти его домой. Его – домой… Он ли был в металлическом ящике, который вынесли из больничного морга? Рената не видела, как он умирал. «Я не хочу, чтобы ты видела, как я ухожу»… И может быть, поэтому она не понимала, не чувствовала связи между Винсентом и этим гробом. А последнее выражение, которое она видела у него на лице, когда он лежал посередине твердой парковой дорожки, – было удивительное спокойствие, которое теперь казалось ей счастьем.

Ну конечно, счастьем. А чем же еще? Во всяком случае, она была бы счастлива оказаться в том спокойствии вместе с ним. По крайней мере, тогда б она точно исчезла из этого невыносимого города!

Рената огляделась. Москва была огромна, разнородна и бессмысленна. Естественный хаос привокзальной площади лишь усугублял это ощущение. И даже красота зданий трех вокзалов – все они были отмечены неуловимой гармонией, которая для каждого из них была отдельная и вместе с тем для всех общая, – даже это не могло залить огонь, которым пылал ее мозг.

За месяцы, проведенные в Москве, Рената не успела понять, что такое этот город, и уж тем более не успела его полюбить. А теперь это было уже ни к чему.

Она не позаботилась о билетах заранее, но они были в продаже и непосредственно перед отправлением «Красной стрелы» – той самой, в вагоне-ресторане которой лихая ленинградская богема каталась в Москву во времена своей безрассудной молодости.

Рената не совершила за свою жизнь ни одного безрассудства. То, что она когда-то влюбилась в первого попавшегося мужчину, который был занят своим делом с завораживающей увлеченностью, и из-за этого рассталась с женихом, можно было считать не безрассудством, а просто глупостью. Да она об этом давно уже и забыла. А то, что произошло у нее с Винсентом, вообще не относилось к области рассудка.

С ним было одно сплошное чувство, и в этом заключался теперь для Ренаты неизбывный ужас. Ее любовь к Винсенту пройти не могла, но его самого уже не было на свете, и любовь обратилась в боль, и набросилась на нее в этом страшном оборотничьем обличье, и принялась терзать ее и мучить.

Кажется, кассирша спросила, в какой вагон выписывать билет, и Рената, кажется, ответила, что ей все равно. Она поняла это, только когда вошла в купе и увидела, что в нем всего две полки, точнее, два широких дивана. Она никогда не ездила так удобно, да и потребности такой не испытывала. Но сейчас это удобство неожиданно оказалось кстати, тем более что второй пассажир так и не пришел.

В пустом купе ей наконец удалось уснуть. И какое же это было счастье! Не потому что она отдохнула, нет. А потому что всю ночь видела Винсента. Если бы знать наверняка, что он будет сниться ей каждую ночь, то она спала бы и спала, как Мертвая царевна в хрустальном гробу, и никакие блага мира живых не оказались бы для нее дороже благ этого сонного царства мертвых.

Но кто же мог наверняка это знать?

Этой ночью в поезде Винсент приснился ей точно таким, каким был в жизни. В той жизни, которую они провели вдвоем. Странно – Рената думала, что та их общая жизнь была совсем короткой, а оказалось, что ее хватает на целую ночь воспоминаний. Видно, счастье по природе своей все-таки длиннее, чем горе, только вот наяву этого не поймешь.

Эта догадка о длине счастья показалась ей такой необыкновенной и значительной, что Рената засмеялась – там, во сне.

Там, во сне, они с Винсентом долго стояли на мосту над каналом Грибоедова, и он обнимал ее, а потом – сразу же – по его лицу уже скользил солнечный луч, пробиваясь из-за занавески, и капельки пота у него на лбу блестели в этом луче, но это совсем не пугало Ренату, ведь она еще ничего не знала… Потом ей снилось, что она прикасается к его плечу под одеялом, а плечо прохладное, как река. И это ведь тоже было в действительности, и совсем недавно! Как странны были эти сны – не сны, а сплошные счастливые воспоминания, которые почему-то не давались ей наяву…

Рената думала, что, стоит ей покинуть Москву, как она сразу же почувствует себя спокойнее. Но чувство, охватившее ее, когда утром она вышла из поезда в Петербурге, если и отличалось от того, с которым она вчера вечером уезжала из Москвы, то не в лучшую сторону.

Теперь, утром, она чувствовала лишь глубокую тоску.

Но, правда, голова у нее все-таки встала на место. И сразу же Рената обнаружила, что приехала без чемодана, с одной только дамской сумочкой. И вспомнила: да, ведь в самом деле не собирала свои вещи – просто вышла из Винсентовой квартиры, даже не обведя ее взглядом на прощание. Хорошо еще, что замок там защелкивался сам собой, иначе в том своем сомнамбулическом состоянии она, пожалуй, оставила бы квартиру и незапертой.

«Все, хватит, – приостановившись у входа в метро, сказала себе Рената. – Что поделать, если ты жива? Нравится тебе это или нет, но это данность. Ее не переменишь. С ней придется смириться. Придется жить».

Она с юности умела держать себя в руках. И с годами эта ее способность не изменилась.

Поднимаясь у себя в парадной по лестнице, Рената боялась той минуты, когда откроет дверь в пустую квартиру. За час с небольшим, проведенный в родном городе, она уже не обольщалась насчет того, что дома и стены помогают. Ей не могли помочь стены, это было очевидно. Она должна была помочь себе сама.

Сверху, из-за чьей-то двери, доносился звонкий плач.

«Младенец кричит… Кто это у нас здесь родил? – подумала Рената. – Да, и надо ведь на работу позвонить. Узнать, когда мы точно открываемся».

Теперь, когда она заставила свое сознание проясниться, то стала понимать, что клиника, по всей видимости, открывается после дезинфекции где-то через неделю. Но, конечно, это следовало выяснить точно. Только завтра, завтра!

Она открыла входную дверь. И сразу младенческий крик сделался оглушительным – он заполнял всю ее квартиру. Ошеломленная, Рената шагнула вперед и наткнулась на детскую коляску. Почему-то коляска была такая огромная, что не только занимала всю тесную прихожую, но даже дверь в комнату загораживала.

Не успела она сообразить, что все это значит, как сквозь младенческий вопль – громкий, словно эхом усиленный, – пробился еще более звонкий вопль:

– Мама!

И Ирка собственной персоной предстала перед нею, точнее, за коляской, на пороге комнаты. На обеих руках у нее сидели младенцы и орали хоровым благим матом.

– Мама! – повторила Ирка. – Ты откуда взялась?!

– О господи! – Рената остолбенела и ахнула одновременно. – Ирка! Это ты откуда взялась?! Иришка! Да откуда же вы?..

– Как нетрудно догадаться, Рената Кирилловна, мы прилетели из Нью-Йорка, – сказал Антон. – Вчера.

А Ирка расхохоталась. Тут, конечно, Рената всплеснула руками, ее дочка радостно взвизгнула, обе они одновременно бросились друг к другу, обе с разных сторон наткнулись на коляску…

– Осторожно! – воскликнула Рената. – Детей уронишь!

– Ира! – воскликнул Антон. – Дай их сюда сейчас же!

– Они у тебя все-таки сидят! – воскликнула Рената. – Сами!

– Не сами, а у меня на руках, – уже совершенно спокойным голосом ответила Ирка. Впрочем, она наверняка с самого начала была спокойна. Просто обрадовалась маминому приезду, оттого и орала. – Мам, ты на месте стой, не ломись. Я коляску в комнату вкачу, и ты за ней войдешь.