Рената Флори

– Выходит, не такой уж чистый, – задумчиво проговорила Рената.

Но объяснять сейчас дочке, что она имеет в виду, ей не хотелось. Не хотелось расстраивать Ирку – она и так оказалась вырвана из жизни, к которой, между прочим, привыкла не меньше, чем ее муж, а может, даже и больше, потому что Антон-то готов был жить где угодно, была бы розетка для компьютера, а Ирка так радовалась, когда они переехали в Нью-Йорк из забытого богом технократического городка в Техасе, где он работал прежде, и с таким восторгом рассказывала Ренате, что жить ей нравится исключительно в мегаполисе, что только сейчас она это осознала, и из Нью-Йорка ее поэтому палкой теперь не выгонишь, и документы в тамошний универ у нее уже приняли, так что наконец она тоже начнет учиться, пусть мама не переживает, ведь Антошка зарабатывает много, и в ближайшее время они возьмут детям няню…

Но что было теперь об этом говорить? Тем более что Рената и не знала, что посоветовать дочке. Может, та и права, и муж ее в самом деле походит-походит к психоаналитику да и устроится на работу…

– Елизавета Григорьевна была? – спросила Рената.

– Ага, – кивнула Ирка. – Прикинь, велела купить мочалок. Из мочала.

– Для подушек? – улыбнулась Рената.

– Ну! Вымочить мочалки, распушить, высушить и подушки для Сашки с Дашкой этой фигней набить. Чушь какая-то. По-моему, никаких мочалок из мочала в природе давно уже не существует.

– Мы с бабушкой и тебе когда-то такую подушку делали. Елизавета Григорьевна всегда считала, что дети должны спать на мочале. И мы вот именно покупали на Сенном рынке мочалки, вымачивали, высушивали…

– Каменный век какой-то! – хмыкнула Ирка. – Легенды старого Питера.

Педиатр Елизавета Григорьевна Оболенская в самом деле была в Петербурге личностью легендарной. Даже и не в Петербурге еще – она была известна всему Ленинграду с пятидесятых годов. Визит ее стоил по тем временам немало, десять рублей плюс оплата такси, но никто не жалел о расходах. Когда эта неулыбчивая дама в кружевном воротничке и манжетах появлялась на пороге и доставала из ридикюля сантиметр для измерения младенческого родничка, родители замирали в благоговении.

Раз в неделю она вела у себя на даче в Сестрорецке бесплатный прием; в этот день любой человек мог принести к ней своего ребенка. Еще один день в неделю ей можно было в определенное время задать вопрос по телефону. Во время таких звонков Оболенская не вела никаких посторонних разговоров – ни о здоровье ребенка как таковом, ни о погоде; она отвечала на один-единственный вопрос и клала трубку. Если родители хотели задать второй вопрос, надо было дозвониться второй раз.

Елизавета Григорьевна знала о выращивании младенцев все и сверх того, и обращавшиеся к ней родители верили ей свято. Если говорилось, что, когда у ребенка появится подушка, это должна быть подушка из натурального мочала, – то люди ехали на рынок, покупали связку мочалок, запаривали их в ванне, высушивали, распушали… Возражений вроде «нам некогда, мы не знаем, где это достать» Оболенская не принимала. Она была уверена, что родители должны быть готовы совершать усилия ради своего ребенка и блюсти в первую очередь его интересы.

Одна Ренатина знакомая решила однажды нарушить рацион, составленный Елизаветой Григорьевной для ее дочки.

– Настеньке исполнилось два года, и мне стало ее просто жалко, – рассказывала она. – Еда по Оболенской казалась мне несъедобной, хотелось девочку чем-нибудь вкусненьким подкормить.

Естественное материнское желание закончилось тем, что именно в два года выяснилось: Настенька подвержена сильнейшей аллергии. Пока девочка питалась «несъедобной» едой по Оболенской, родители понятия об этом не имели…

Теперь Елизавете Григорьевне было за восемьдесят, но авторитет ее по-прежнему был непререкаем. Конечно, она работала уже не так много, как раньше, но Рената приложила все усилия для того, чтобы Оболенская все-таки посмотрела ее прибывших из Америки внуков – праправнуков не менее легендарного, чем она сама, доктора Флори.

– Ну, а кроме мочалки, что еще она сказала? – спросила Рената.

– Да сказала, здоровы, – махнула рукой Ирка. – Оно и так видно. Еще – меню для них расписала. Капуста вареная, свекла… Все допотопное, в общем.

– Ничего, пусть едят допотопное, – улыбнулась Рената. – Они тебе потом спасибо скажут.

– Ты какая-то не такая, ма, – помолчав, неожиданно сказала Ирка.

– Что значит не такая?

Рената постаралась изобразить на лице правдоподобное удивление.

– То и значит, что раньше ты такая не была. Устаешь, что ли? Работаешь, чес-слово, будто в Америке, – уходишь ни свет ни заря, приходишь ночью. В твоем возрасте пора себя беречь, – с важным видом заявила дочь.

– Возраст у меня, конечно, не юный, но в работе его еще можно не учитывать.

Но, наверное, следовало признать, что Ирка права. Всего месяц прошел после того, как Рената вышла на работу в свою клинику, а устала она так, как прежде и за целый год не уставала. К тому же все ее женское здоровье со всеми его привычными циклами вдруг разладилось, она стала до слезливости нервна, голова у нее постоянно кружилась…

«Что ж, в самом деле возраст, – подумала Рената. – Увяданье, ничего не поделаешь. Рановато как-то, но мы ведь не южане, и лето у нас короткое, и молодость».

Ей сразу стало неловко от того, что она подумала об этом такими вот красивыми словами. Обыкновенный климакс, и нечего тут возвышенности городить. Правда, других признаков климакса – усиленного сердцебиения, например, или приливов жара – Рената у себя пока не отмечала, но, видимо, все это ожидало ее в недалеком будущем.

Странно, но она не чувствовала по этому поводу даже легкой печали. Хотя, наверное, не странно… Что значит уходящая молодость по сравнению с навсегда ушедшим счастьем?

– Ну, если не на работе устаешь, тогда, значит, мы тебя утомляем, – сказала Ирка. – Ты потерпи, ма. Вот Антошка на работу устроится, и мы квартиру купим.

«Ты не в Чикаго, моя дорогая», – чуть не ответила Рената.

Это были строчки из любимого маленькой Иркой «Мистера Твистера».

Но все-таки она сочла за благо не разочаровывать девочку. Ирка с детства была – воплощенный оптимизм. Рената и себя пессимисткой не считала, но все-таки в ней не было такого прекрасного сочетания основательности и задора, какое было в ее дочери. Наверное, эти качества та унаследовала от своего отца. Конечно, Рената уже успела основательно подзабыть, какой он был, студент-медик Коля, от которого она родила дочь, но в Ирке явно присутствовало множество черт, не свойственных утонченно-холодноватой природе всех Флори. И от кого же еще они могли в ней появиться, если не от отца?

Ирка и лицом в него удалась, вот этими яркими черными глазами, и, кажется, даже походкой. Впрочем, это уж Рената, пожалуй, преувеличивала. Какая у Коли была походка, она забыла напрочь.

Когда Ирка только родилась, Рената колебалась, не сообщить ли об этом своему бывшему жениху. Все-таки биологический отец… Но мама отговорила ее это делать.

– Ну подумай сама, что ты ему скажешь? – сказала она. – И, главное, что услышишь в ответ? Я тебе уже сейчас могу это воспроизвести: Коля скажет, что не может быть уверен в своем отцовстве. Его, безусловно, можно понять. Но нужно ли тебе это от него услышать?