Репетиции

Порядок, установленный ссыльными, при всей внешней очевидности и простоте мог хорошо работать, лишь пока их было мало, и скоро, едва община выросла, они это поняли. Во-первых, множество недовольных породило правило, по которому если твой отец или мать (когда роль была женская, наследование шло по материнской линии) не имел, не дожил и не дождался роли, то и его (ее) потомки теряют любые права. С годами неясным стало, и кто старший в роду: в больших семьях двадцатилетняя разница в возрасте между первым и последним ребенком часта, и поэтому дети старших братьев и сестер нередко появляются на свет раньше, чем их младшие дядья и тетки, бывает даже, что женщины кормят грудью одновременно и собственного ребенка, и собственного брата; что в данном случае должно быть предпочтено — старшинство лет или поколений — вызывало разногласия, хотя в общем ссыльные склонялись к старшинству поколений.

При назначении на роли соблюдались и еще самые разные ограничения: так, апостолами не могли быть калеки, бесноватые, уроды, те, у которых были родимые пятна, любые кожные болезни, болезни глаз и так далее. Некоторые из этих вещей, конечно, весьма и весьма неопределенны: кого считать уродом? для одних большая родинка — родимое пятно, другие, наоборот, скажут на родимое пятно, что это родинка; к сорока — пятидесяти годам в Сибири немного людей со здоровыми глазами и кожей; даже о том, кто бесноватый, а кто нет, договориться трудно. Да и как им было договориться — ведь получивший роль получал все, а не получивший до конца своих дней оставался изгоем и неприкасаемым. Люди, которые в будущем могли претендовать на место в постановке, жили, считая дни, когда у их отца и брата выйдет срок или он умрет и откроется вожделенная вакансия. Когда же этот момент приходил, уверенные в своей правоте, они не останавливались ни перед чем (избиения, убийства, подкуп, доносы), только бы заполучить роль. Насилия были часты, и все соглашались, что нужно что-то делать.

Предложение руководивших общиной апостолов, хотя и выглядело разумным, но в нем был чересчур явен их личный интерес, и другие так никогда его и не приняли. Апостолы хотели сделать ограничения возраста, введенные Сертаном, не обязательными. Они все равно беспрерывно нарушались: иногда в роду не было другого подходящего по летам наследника, или он был больной или слабоумный, не понимал и не мог выучить роль, или был игрок и вообще человек недостойный. В жесткости сроков апостолы видели одно зло, они говорили, что часто роли наследует исполнитель, который всего на несколько месяцев младше уходящего, скоро он тоже должен передать свою роль, и каждый раз это сопровождается насилием. Не лучше ли вообще отказаться от подобных коротких исполнительств и тем самым успокоить людей.

Но большинство во Мшанниках, как везде и всегда, считало, что лучше по возможности ничего не трогать, к тому, что есть, несмотря на усобицы, все привыкли, все устоялось, — известно, что любые, существовавшие долго отношения мало кто решается менять. Это консервативное начало было сильно и освящено традицией, хотя странно говорить о какой бы то ни было традиции, когда они каждый день ждали конца, каждый день были готовы к нему и лишь ради него, ради конца, жили. В сущности, они жили ради такой революции и ради такого разрыва с прошлым, с которым за все время, что человек есть на земле, и сравнить нечего. Конечно, и среди них многие хотели, чтобы в этой всеобщей гибели было больше порядка и меньше хаоса, чтобы она была разумной и правильной. Но исправлять Сертана они боялись.

Не имевшие ролей всегда считали предложение апостолов одним — хитрой попыткой занятых в постановке продлить свои полномочия и в итоге сделать их пожизненными. Все же благодаря власти апостолы рано или поздно добились бы победы, если бы не убежденность большинства в непогрешимости Сертана, не их вера, что, если они хотят, чтобы Христос действительно пришел, они не должны нарушать ничего из завещанного учителем. Они сознавали, что отход от Сертана вел к тому, что апостолами и учениками Христа были бы оставлены люди недостойные и Им, Христом, не избранные, а тех, кто были Его истинными учениками, община не допустила бы к Нему, потому что срок их апостольства, на ее взгляд, был слишком мал. И тогда Христос мог не прийти, а ведь все они — и те, у кого были роли, и те, у кого их не было, жили лишь для этого.

Написанное выше — мое первое впечатление о судьбе постановки Сертана. Как ни странно, в нем, кажется, много верного. В то время я после каждого визита Кобылина немедленно, едва дождавшись, когда он уйдет, садился читать новый принос. Я был в таком азарте, что самому себе напоминал Суворина, обыскивающего избы в поисках рукописей. У меня дрожали руки, я с трудом мог усидеть на месте, читал я очень бегло, многое просматривал и перелистывал, мне хотелось знать, чем все это завершится, разом увидеть и начало, и конец истории. Я видел, что только тогда, может быть, пойму, почему постановка Сертана продолжала жить, почему в ней было столько жизни и почему она все же погибла.

В сущности, Сертан создал новый народ и новую, ни на что не похожую общину. Рожденный им народ жил в окружении другого народа долгие годы, не смешиваясь и словно не замечая его, и в то же время все, что он делал, он делал ради этого другого народа, ради его спасения. Он жил очень сложной, взрослой и, пожалуй, даже старой жизнью, как и старость, она была обращена к концу, окружающая жизнь казалась ему неразумной и детской, но в ней, несмотря на всю ее простоту, было столько горя, что сил терпеть его уже не было, и все ждали и молили Господа о спасении. Чтобы эти малые дети не мешали спасти их, ссыльные, как могли, подстраивались под их жизнь; подобно хамелеону, они меняли цвет и становились неотличимы от всего того, что было рядом, их невозможно было ни найти, ни поймать — всеобщее равенство с другими надежно их прятало.

Но в одном, читая тогда кобылинские бумаги, я ошибся. Чтобы перейти от эмоций к работе, мне надо было возможно скорее привыкнуть к тому, что там было, надо было найти сходство вещей, о которых я читал, с тем, что я уже знал, и, конечно же, переходы ролей от одного к другому, когда один в один день поднимался из грязи в князи, а другой, еще день назад имевший все, все терял, показались мне революциями, и так как я знал единственно социальные революции, и здесь чуть ли не самым важным было для меня, что уходящие теряли свои права и свои привилегии, — лишь много позже я понял, какой малостью это было для них самих.

Последние месяцы перед сменой апостолов были страшными. Старые апостолы, да и не только они, так же, как и в первый день своего служения, верили, что именно их избрал Иисус Христос, и, значит, уже скоро, мир доживает положенное ему; эти долгие годы были испытанием их верности, они его выдержали, теперь осталось совсем немного, и Он придет. Но этих апостолов подпирали шедшие им на смену, новые, тоже свято верившие, что они и никто другой — те, последние, которых Он, Христос, сделает первыми, они дождались Его и Он дождался их, Своих учеников. Прежние апостолы нередко не сходились в счете дней со своими преемниками, и тогда наступало как бы безвластие.

Начиналось мертвое время, время, которого в мире, созданном Господом, вообще не должно было быть, время, когда Христос не мог прийти на землю, потому что прийти Ему было не к кому. Чередой идущие тогда насилия и жестокие убийства — весь этот ужас, творимый среди избранных и верных, только укреплял ссыльных в мысли, что на этот раз — все; если они, избранные из избранных, верные из верных, дошли до такого, значит скоро действительно всем и всему конец. Надо сказать, что очень долго единственная признаваемая ссыльными история была история их собственных отношений с Богом. Выделенные из человечества для самой важной миссии, уже назначенные и избранные, они были обращены исключительно к Христу, а все остальное в их жизни: работа в поле, рождение детей — было лишь для того, чтобы как должно исполнить предназначенное. Других людей, другую жизнь они не замечали, смотреть на нее, обращать на нее внимание — было бы смотреть назад, к тем людям они должны были вернуться потом, совсем по-иному, с иной стороны и в ином ранге, прийти после Христа, когда то, на что они были избраны и к чему готовились, сделалось бы реальностью, осуществилось. Старый мир был оставлен ими за спиной, они были сосредоточены на Христе и у мира просили только не трогать, не мешать, не выводить их из этого состояния сосредоточенности, обращенности на Христа, чтобы они не пропустили Его, не пропустили ни одного из Его слов, все помнили, все понимали и могли бы научить и передать другим. Собственно говоря, это было растянутое на века и на поколения ожидание, и единственным объяснением уходящих апостолов, почему Христос еще не пришел и надежды не осуществились, было, что они так и не сумели отрешиться от окружавшего их, не сумели отгородиться от него. Они каялись, что были чересчур от мира сего, любили и власть, и жизнь и не смогли (часто просто были виноваты обстоятельства — переселение, изгнание и так далее) полностью обратиться к Христу, стать Его и только Его, забыть, отринуть от себя все остальное и только верить и ждать, ждать и верить.

Они знали, что жизнь дала им шанс, который не получал никто из смертных, а они прошли мимо, упустили его, и кризис, который они переживали, когда уходили из постановки, был мучителен, они мечтали об одном — прекратить и перестать жить, были безумны и безутешны. Буйство и ненависть после стольких лет молитв, после стольких лет веры и смирения, надежды и любви к ближним выплескивало из них с необычайной силой, они убивали и убивали, как звери, они считали, что им позволено все, и не могли остановиться; что человеческая жизнь? когда скоро, совсем скоро все так и так кончится и невинноубиенному, если они убивали невинного, будет даже лучше, они хоронят его от греха, помогают спастись; что же до того, что они губят себя, то им хуже, страшнее быть не может. Из-за них и земная жизнь, и муки были продлены, продлены еще на целое поколение, они ответственны за все его ужасы и страдания, и теперь, множа их, добавляя новые, они сознавали, что в тех, последних перед Страшным Судом бедствиях и катастрофах, которые, как известно, должны были умножиться беспримерно, нужны и их зверства, зверства самых чистых и недавно почти избранных, уже приближенных и остановившихся там, где осталось сделать лишь шаг.