Реплика

С познавательной точки зрения всё это было чрезвычайно любопытно — подавляющее большинство фотографий Котовского Алексей Борисович сегодня увидел впервые — но с точки зрения полезности, снимки, сделанные в период с 1920-го по 1925 год, не представляли для него ни малейшего интереса. Причина проста — человеческая внешность подвержена возрастным изменениям, и один и тот же человек, к примеру, в сорок лет может заметно отличаться от себя же самого тридцатилетнего. «Бесу», по единодушному мнению потерпевших, где-то около тридцати пяти, следовательно, волей обстоятельств, для опознания снимок из Кишинёвской тюрьмы подходил как нельзя более. На момент съёмки Григорию Котовскому аккурат стукнуло тридцать пять. Так что, эта фотография анфас, собственно говоря и предназначенная для опознания, вполне соответствовала целям Кузина.

— Одолжите мне вот эту! — попросил он, взяв в руки заинтересовавшую его открытку.

— Берите, если нужно, — позволила Фирсова.

Кузин благодарно кивнул и упрятал свою добычу в папку.

— Верну в целости и сохранности, — клятвенно пообещал он, однако по-прежнему не спешил сворачивать беседу. — Я позавчера вычитал, что Котовский а всю свою уголовную «карьеру» ни одного человека не убил и не ранил. Так-таки уж и ни одного?

Вообще-то, Алексей Борисович по натуре был утилитаристом. По большому счёту максимум того что, по его мнению, хоть как-то могло пригодиться, он уж выяснил — даже фотографией Котовского на всякий случай разжился — и в дальнейших расспросах особого смысла не было, но взыграло любопытство.

— Однозначного ответа на этот вопрос нет, — на сей раз без присущей ей уверенности раздумчиво произнесла Марина Олеговна. — Фигура Котовского ещё при жизни обросла мифами, которые он сам частенько выдумывал и распространял. Что уж говорить о послереволюционных временах, когда его биографию залакировали до неузнаваемости. Сейчас отделить агнцев от козлищ уже вряд ли кому удастся. За ним тянется длиннющий шлейф грабежей, разбоев, вымогательств… Это даже не десятки, а сотни преступлений. В разное время сообщниками Котовского были такие одиозные личности как Николай Радышевский и Михаил Берилёв, которые как отмечалось в полицейских протоколах, «имели склонность к излишнему кровопусканию». Им человека убить, было так же легко как рюмку водки опрокинуть. И убивали — на их совести немало жертв, что подтверждается сохранившимися документами. Однако твёрдых доказательств того, что они творили эти злодейства по поручению или с ведома Котовского, не обнаружено. Непонятно даже являлись ли они на момент совершения убийств членами одной с ним банды… Я твёрдо знаю одно: самому Григорию Ивановичу ни разу не предъявлялось обвинение в убийстве, — безапелляционно заявила Марина Олеговна. — Сам на себя он наговаривал — такое бывало. Например, уверял, что при побеге с Нерчинской каторги в 1913 году якобы убил двух конвоиров. Между тем, в материалах следствия по делу Котовского 1916 года сказано, что при побеге с каторги он никого «не обидел» и просто «скрылся с работ». Следовательно, с высокой степенью вероятности история с двойным убийством — выдумка. Возможно, ему хотелось казаться героем, вызывать восхищение… К слову, позже, уже в советское время, он всячески открещивался от неё, да и вообще, если вдруг разговор заходил о его уголовном прошлом, неизменно утверждал, что на нём крови нет, что он даже револьвер почти никогда не носил, а если и имел его при себе, то держал незаряженным…

Да-да… Это я только с виду грозен, а вообще-то я белый и пушистый, ухмыльнулся Кузин. Знакомая песенка! Не исключено, что виной тому пресловутая профессиональная деформация, но Алексей Борисович, повидавший на своём долгом оперском веку немало представителей разбойной братии, относился к их «откровениям» со скепсисом, считая, что подобным уверениям грош цена в базарный день. Чтоб в дерьме копался, да чист остался, так не бывает. Но от озвучивания своих мыслей на сей счёт воздержался. Тем не менее Марина Олеговна, вероятно, что-то такое прочла не его лице, и горячо вступилась за давно покинувшего этот мир и, по большому счёту, в её заступничестве совершенно не нуждавшегося атамана Адского:

— Такой человек как он просто не мог быть убийцей. Поймите, Григорий Иваноыич не примитивный громила, разбойник с большой дороги, этакий разухабистый Стенька Разин, который, чуть что не по нему — за саблю, и голова с плеч! Конечно, невинной овечкой Котовского не назовешь, но душегубство — это не про него. Уж больно личность многогранная! — она попыталась аргументировать свою позицию: — На дело всегда шёл, не скрывая лица, с открытым забралом, с вызовом. Как вы полагаете, почему?

Надо же, практически моими словами шпарит, вспомнив, как сам не так давно размышлял о том же, удивился Алексей Борисович и спросил:

— Ну и почему?

— Полагаю, его артистическая натура требовала самовыражения или, если угодно, признания, славы, наконец, худой или доброй, не так уж важно. Он желал, чтобы им восторгались. Я вам больше скажу, по моему мнению, просто грабить Котовскому претило, хотя, в основном этим он и занимался… Душа требовала иного, и, как только появлялась возможность, Котовский шёл на поводу своих желаний. Он любил перевоплощаться с использованием париков, накладных усов и бород. Действуя в одиночку, ненавязчиво заводил знакомство с будущей жертвой, выдавая себя за помещика, чиновника или даже иностранца….

— Но, ведь, для этого нужно как минимум знать языки, — не выдержал, встрял Кузин.

— О, с этим у Григория Ивановича был полный порядок! — уверила его Фирсова. — Он свободно владел русским, румынским, немецким и по слухам даже французским, в чём я не уверена… Так что, ему не составляло труда выдать себя за румынского аристократа или немецкого барона… — после чего продолжила прерванный рассказ: — Не зря в уголовной среде Котовский слыл шармёром. Он умел очаровать, создать о себе самое благоприятное впечатление, втереться в доверие и, пользуясь сердечным расположением хозяев, проникнуть в интересующий его дом, а затем с самой доброжелательной улыбкой достать револьвер, выдать своё фирменное: «Я — Котовский» и ограбить… Кроме того, он обожал водить за нос полицию, изображая из себя не весть кого, — подытожила Марина Олеговна.

— Видимо, мог бы с успехом выступать на сцене, — выслушав её доводы, сказал Алексей Борисович, но, как человек привыкший оперировать фактами, а не эмоциями, свою ложку дёгтя таки добавил: — Только вот склонность к артистизму ещё не есть гарантия незапятнанных кровью рук…

— Тогда будем исходить из принципа «не пойман — не вор», — нашлась с ответом Марина Олеговна, оставив-таки последнее слово за собой.

— Тоже верно, — не мог не согласиться с нею Кузин. — Огульно ничего утверждать нельзя.

— Котовский — человек-загадка, — как бы в продолжение прерванной дискуссии, и в то же время отвечая каким-то своим мыслям, заметила Фирсова. — Сейчас многие разглагольствуют, что, мол, он — обычный бандит, который воспользовался ситуацией и примазался к большевикам, исключительно из каких-то своих шкурных интересов. А вот Ольга Петровна не сомневалась, что это был искренний порыв, и муж принял революцию сердцем — такие как он ничего не делают наполовину. А дальше: «И вечный бой! Покой нам только снится!» — с воодушевлением процитировала пожилая женщина строки Блока и, погрустнев, присовокупила: — Вот ведь неуёмная натура — он даже и после смерти покоя не обрёл…

— О чём вы? — осторожно поинтересовался Кузин.

Марина Олеговна посмотрела на него с немым укором, словно бы демонстрируя своим видом: стыдно, не знать таких элементарных вещей! Впрочем, длилось это лишь мгновение. Почти сразу её словно бы ожгло догадкой — то, что было очевидно для неё, вовсе необязательно являлось столь же очевидным для собеседника. Выражение лица женщины сменилось на снисходительное.

— Извините. Я как-то упустила из виду, что у нас доступ к истории — привилегия узкого круга специалистов, к которому вы, как и большинство наших сограждан не принадлежите, — с горьким сарказмом произнесла она, невзначай подпустив шпильку тем, кто в стране Советов решал, кому, что и сколько следует знать о прошлом, да и о настоящем тоже.

— Так в чём же дело? Давайте исправим эту вопиющую несправедливость, по крайней мере в отношении меня, — тут же недвусмысленно предложил себя в качестве благодарного слушателя заинтригованный Кузин.

— О том, что Котовский был застрелен в двадцать пятом году неким Мейером Зайдером, вы вероятно хоть что-то да слышали, — предположила Фирсова.

Алексей Борисович утвердительно кивнул, а сам подумал, вот именно, что только что-то…

— Не стану утомлять вас подробностями, — пообещала Марина Олеговна: — Тем более, что мне известно не так уж много. Материалы уголовного дела были сразу же засекречены, и до сих пор к ним невозможно получить доступ… Знаю только, что Зайдер признался в убийстве на почве неприязни, якобы, из-за того, что Котовский препятствовал его карьерному росту. Убийца был приговорён к десяти годам лишения свободы, отсидел три и был условно-досрочно освобождён за примерное поведение. А ещё через два года труп Зайдера обнаружили на железнодорожных путях в Харькове… История, безусловно с душком. Возможно, кто-нибудь когда-нибудь и расставит в ней все точки, но… — она с сомнением покачала головой и проложила: — Как бы там ни было, а в 1925 году Котовский был на пике популярности, и его смерть, пусть даже довольно нелепая, не могла остаться незамеченной. Ему устроили похороны, по пышности сравнимые с похоронами Ленина… Да-да… — в ответ на недоверчивый взгляд Алексея Борисовича подтвердила она. — По всей Одессе висели траурные флаги. Торжественное прощание проходило в колонном зале горисполкома. Из Харькова в Одессу срочным порядком прибыл профессор Воробьёв, тот самым, который мумифицировал Ленина, и труп Котовского был им забальзамирован. Похороны состоялись в Бирзуле, где Григорий Иванович начал свой путь командира Красной армии. Проводить прославленного героя в последний путь приехали такие военные деятели, как Будённый, Егоров, Якир… Стеклянный саркофаг с телом Котовского поместили в специально подготовленное на небольшой глубине помещение. Собственно из этой подземной части и состоял поначалу мавзолей. Позже, в 1934-ом, над ней воздвигли фундаментальное сооружение с трибуной и барельефными композициями на тему Гражданской войны. Впрочем, всё это великолепие просуществовало недолго… В первых числах августа 1941-го Бирзула, которую к тому времени уже переименовали в Котовск, была оккупирован румынами. Они взорвали мавзолей, разбили саркофаг, а останки Котовского вышвырнули в траншею, куда сбрасывали расстрелянных местных жителей — в основном советских работников и евреев…