Реприза

Пока Эвелина говорит, я успеваю замёрзнуть. Натягиваю рубашку. Напротив меня стеллаж, заставленный книгами. Тот самый, с сайта знакомств.

Мне кажется, я нахожусь на приёме у крупного чиновника. Он вкрадчиво отдаёт распоряжения, важно вздыхает и хлещет замечаниями, а я ожидаю своей очереди.

– Извини, что так получилось, – произносит Эвелина, и вот я вновь в тёмном дворе ожидаю, когда такси отвезёт меня к одинокому дивану.

Глава 4

Статья пишется бодро. Я часто обращаюсь к своим записям и своему негодованию. Остаётся пара абзацев. Не больше.

По уху щёлкает оповещение о новом сообщении. Сворачиваю текст.

Сердце прыгает на рёбра, а затем летит вниз. В горле застревает выкрик, не давая продохнуть.

Катя Вихерева написала: «Привет».

Я сглатываю. Мой взгляд прыгает с буквы на букву. П-р-и-в-е-т.

Ошалело, дрожащими пальцами я набиваю «привет» и смотрю, как слово виснет на экране. Под ним выскакивает вопрос: «Как поживаешь?»

Поживаешь…

Этот дебил хоть понимает, чью страницу взломал?!

По мне бьёт тупая злость, и колющий испуг соскакивает с меня.

«Денег просить будешь?» – клокочу я.

«А зачем мне деньги? Я просто хотела узнать, как ты поживаешь», – всплывает ответ.

Это что, розыгрыш такой?!

«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»

Молчание.

Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.

Новый щелчок.

Твою мать…

Смотрю на экран. На нём появилось новое сообщение.

«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про её недостатки».

Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!

Выпрыгивает ещё одно сообщение. Я успеваю прочитать.

«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоём».

Рука замирает. Пуд ярости тащит её вниз, но я держусь.

«Ну же, Женя».

Я разжимаю одеревеневшие пальцы.

Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведёшься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!

Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далёкое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.

«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» – пишу я.

Тогда за окном копошилась осень. Её слизкий бок разводил по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжёлых вздохов – она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?

Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ещё матами ругательства закружились вокруг неё.

За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне ещё с тех пор, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а в моё неловкое, напряжённое молчание тут же протискивались смешки одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.

А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, тёплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но её в классе не было, а была бы – я бы, конечно, не смог. Вместо этого я подошёл к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нём на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя всё видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.

На следующий день я с терпким ехидством наблюдал, как Елизавета Георгиевна обтирает платочком своё плотное лицо.

«Ты плюнул в платок класснухи. Но об этом знал весь класс и даже сама Елизавета Георгиевна», – моментально прилетает ответ.

Я с ужасом перевожу взгляд от одного слова к другому. Не знаю, что больше напугало меня – то, что мой собеседник знал ответ, или то, что его знали все.

«Но как про это узнали?» – строчу я.

«Я проболталась. Ты думаешь, я бы смогла о таком умолчать?»

«Ты подставила меня!»

«Это ведь потом я узнала, что у Елизаветы Георгиевны мать умерла. И рассказала сразу тебе».

Действительно, спустя неделю Катя во время урока прошептала мне, что в ночь перед сдачей стихов у Елизаветы Георгиевны умерла мать. Поэтому она вела себя так отрешённо. И только поэтому не вступилась за меня. До этого я все дни гордился своим поступком, а после рассказа Кати моя гордость обернулась стыдом.

А ведь несколько лет назад я столкнулся в торговом центре с постаревшей классной. Она была так рада видеть меня…

На мониторе новое сообщение: «Спроси лучше то, что можем знать лишь мы вдвоём и больше никто».

Я чешу подбородок. Затем, ухмыляясь, пишу: «Где было наше последнее свидание?»

Сейчас ты попадёшься! Все думали, что мы с Катей встречаемся, хотя на самом деле…

«Мы не встречались», – читаю я.

И правда, мы не встречались…

«Кстати, а почему?»

«Просто…» – я начинаю печатать и задумываюсь.

Вместе с Катей я учился с самых первых школьных дней, но сблизились мы лишь в летнем лагере после седьмого класса. Не помню, кто первый подошёл. Не помню, кто сказал первое слово. То лето кружит в моей голове яркой каруселью. Образы мелькают так быстро, что сливаются в одно сплошное сияющее полотно. Просто мы вдруг поняли, что нам нравится проводить время вместе.

Мы искали любую возможность остаться наедине. Часто играли в бадминтон. После игры сбегали купаться. Река убаюкивала нас на песчаных ладонях. На пляже мы могли провести остаток дня. И даже посреди шумной ватаги ребятни мы могли перекидываться мячом только друг с другом под недоумевающие выкрики остальных.

После лагеря мы вернулись в город, и месяц я тосковал по лёгкому, льющемуся Катиному смеху. А ещё скучал по её взгляду – открытому, прямому, но с неизменной лаской. Никогда я так не ждал начала учёбы.