Реставратор

Искупил ли он свой старый грех?

Мысль пришла без предупреждения, острая, как укол иглы под ноготь. Нет. Ответа не было. Было только ледяное, кристально ясное осознание. Тогда, в прошлом, он посадил невиновного, потому что ухватился за самую простую, самую очевидную версию. Сейчас он спас невиновную, потому что его паранойя, его болезнь, заставила его копать глубже и глубже, пока он не провалился в бездну чужой, извращённой любви, в интеллектуальное высокомерие, которое было страшнее любой ненависти.

Он не исцелился. Он довёл свою болезнь до совершенства.

Закончив, он поставил подпись. Кривую, дёрганую, как кардиограмма умирающего. Он долго смотрел на неё. Не росчерк победителя. Клеймо. Чёрное на белом подтверждение того, что он больше никогда, до конца своих проклятых дней, не сможет поверить в простую правду.

— Всё, — сказал Морозов, забирая лист. Он не читал. Просто бросил его поверх остальных бумаг и захлопнул папку. Звук был глухим, окончательным, как ком земли, упавший на крышку гроба. — Можешь идти. Герой. Спас бабу от нашего брата-следака.

Глеб медленно встал. Ноги затекли, превратились в чужие, непослушные протезы.

— Она не была виновна, — сказал он тихо, сам не зная зачем. Слова повисли в спёртом воздухе.

— Да какая, к чёрту, теперь разница? — Морозов потёр сухие, покрасневшие веки. — У нас есть кто виновен. Идеально. Никто премии не лишится. Кофе хочешь? Хотя… нет, не советую. Такую дрянь даже в морге не наливают.

Глеб молча покачал головой. Он смотрел на папку. Толстую, увесистую, как надгробный камень. Морозов поймал его взгляд.

— Чего уставился? Ещё один «висяк» закрыт. Радоваться надо.

Губы Глеба дёрнулись в подобии усмешки.

— Ага, — хрипло выдавил он. — Радуюсь.

Он повернулся и пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд Морозова. Взгляд человека из другого мира. Простого, понятного мира, где есть добро, зло и папки, которые нужно вовремя сдавать в архив. Дверь за ним захлопнулась, отрезая гул лампы и запах бумажной смерти.

Он стоял в пустом ночном коридоре. Тишина была абсолютной.

Он заглянул в бездну, а она, вместо того чтобы посмотреть в ответ, просто выставила счёт.

Он нашёл его не в тёмном переулке и не в прокуренном баре. Он нашёл его там, где не бывает теней. В огромном, залитом хирургически-белым светом зале галереи современного искусства. Игорь Зимин стоял к нему спиной, созерцая инсталляцию: несколько ржавых двутавровых балок, сваренных под немыслимым углом. Воздух был стерильным и неподвижным. Шаги Глеба по полированному бетону не производили эха — звуки здесь умирали, не родившись.

Глеб остановился. Он не произнёс ни слова, но Зимин, не оборачиваясь, заговорил. Его голос был ровным, безразличным, частью этой белой пустоты.

— Удивительно, не так ли? Художник утверждает, что это символ хрупкости индустриального общества. По-моему, это просто груда металлолома. Но за неё заплатили три миллиона. Ценность — это всегда вопрос консенсуса, детектив. Не более.

Зимин повернулся, медленно, как вращающаяся башня. Идеально скроенное пальто из чёрного кашемира, безупречно белая рубашка, неподвижное лицо человека, привыкшего принимать решения, от которых не остаётся следов. Он не выглядел как тот, кто может отдать приказ об устранении. Он выглядел как функция.

— Я не детектив, — сказал Глеб. Голос прозвучал глухо, чужеродно в этой стерильности.

— Формальность. — Зимин чуть склонил голову. — Вы выполнили свою… работу. И в некотором смысле, нашу.

Он сделал едва заметный жест. Из-за одной из бетонных колонн бесшумно, как тень, возник его помощник и положил на стеклянный постамент рядом с Глебом тонкий конверт из плотной, матово-серой бумаги.

— Что это? — спросил Глеб, хотя ответ обжигал нёбо горечью.

— Благодарность. За услуги. За то, что вы довели ситуацию до логического, хоть и несколько… хаотичного завершения. И, разумеется, за ваше дальнейшее молчание. Сумма вас не разочарует.

Глеб смотрел на конверт. На его поверхности не было ни отпечатков, ни пылинок. Стерильный, как и всё в этом месте. Он представил, как вскрывает его. Как держит в руках пачку хрустящих купюр. Денег, которых хватит, чтобы сменить квартиру, купить машину и уехать к морю. Туда, где нет этого вечного дождя и привкуса лжи на зубах.

Он не прикоснулся к конверту.

Зимин наблюдал за ним без тени эмоций. Просто регистрировал факт, как прибор.

— Что ж, — сказал он после долгой, звенящей паузы. — Принципы… это тоже актив. Иногда — неликвидный. Но я понимаю.

Он сделал ещё один едва уловимый жест. Помощник так же бесшумно забрал конверт и растворился в пространстве.

— Вы хорошо поработали, — повторил Зимин, и в его голосе не было ни капли одобрения. Только констатация. — Локализовали угрозу.

— Угрозу? — хрипло переспросил Глеб. — Корт был угрозой. Елена… она была решением. Её личным, чудовищным, но решением.

Зимин усмехнулся. Впервые за всё время. Это было даже не усмешкой, а едва заметным сокращением мышц у уголка рта, нарушившим симметрию его лица на долю секунды.

— Детектив… — Голос Зимина понизился, он шагнул ближе. Этот почти интимный тон заставил пробежать по спине Глеба не холод, а что-то другое — ощущение чужого скальпеля у горла. — Вы всё ещё мыслите категориями людей. Корт, Елена, Роман… все они были симптомами. Плесенью, которая появляется на сырой стене. Угроза — это сырость. Само знание. И его носители.

Он помолчал, давая словам впитаться в поры кожи.

— Вы, например, — добавил он как бы между прочим.

Воздух в лёгких Глеба вдруг стал густым и тяжёлым.

Зимин кивнул своим мыслям и повернулся, чтобы уйти. Он уже сделал пару шагов, когда остановился и, не оборачиваясь, глядя на ржавые балки, бросил последнюю фразу.

— Мы, к слову, присматривались и к госпоже Солнцевой. Задолго до всего этого.

Глеб застыл.

— У неё был потенциал, — продолжал Зимин, его голос ровно отскакивал от бетона. — Правильный склад ума. Способность ставить систему выше личности. Точность. Отсутствие лишних эмоций. Она могла бы стать очень хорошим… хранителем.