Реставратор

И она была самой уязвимой фигурой на этой доске.

В СИЗО. В руках системы. Той самой системы, где у человека вроде Зимина были свои глаза, уши и руки. Её могли заставить замолчать. Навсегда. Несчастный случай в камере. Остановка сердца. Побочный ущерб.

Дерьмо.

Паранойя и интуиция, его два вечных демона, его проклятие и дар, слились в одно ледяное, ясное чувство. Чтобы защитить её, чтобы получить единственный ключ к механизму, он должен был её вытащить. Немедленно. Сейчас.

Он должен был нарушить правила. Потому что его противники играли без них.

Он поднялся. Тело двигалось, управляемое холодной необходимостью. Не колеблясь, снял тяжёлую бакелитовую трубку со старого дискового телефона. Палец с механической точностью провалился в отверстие с цифрой. Каждый щелчок вращающегося диска отдавался ударом молотка по вискам.

Гудки. Короткие, нетерпеливые.

— Да, — раздался на том конце сонный, недовольный голос.

— Сергей? Данилов.

Пауза. Было слышно, как на том конце зашевелились, сев на кровати. Шорох простыней.

— Глеб? Ты в своём уме? Ты на часы смотрел? Что у тебя опять стряслось?

— Мне нужно… вытащить человека.

— Кого?

— Солнцева. Марина Андреевна. Да, по делу Корта. Сидит в женском изоляторе.

— Ты охренел, Данилов? — голос Сергея мгновенно проснулся, стал трезвым и злым. — Её по тяжкой ведут. Убийство. Какие, к чёрту, «вытащить»?

— Времени нет объяснять. Нужен любой предлог. Любой. Залог. Подписка о невыезде. Под мою личную ответственность. Мне плевать. Сделай это. Быстро.

Снова пауза. Длинная, тяжёлая. Глеб слышал, как Сергей дышит в трубку, обдумывая риски. Свои риски.

— Ты же знаешь, кто там следак. Он же дуб дубом, но упёртый. Он не подпишет. Ни за что.

Голос Глеба стал жёстким, как замёрзшая земля.

— Я знаю. Но ты найди того, кто согласится. Судья… прокурорский… мне всё равно. Цена не имеет значения.

На том конце тяжело вздохнули. Это был вздох человека, который понимает, что спорить бесполезно. Вздох человека, который уже подсчитывает свой процент.

— Будет стоить, как чугунный мост, Глеб. И если она дёрнет…

— Она не дёрнет, — отрезал Глеб. — Это я тебе гарантирую.

Ещё одно молчание. Потом короткое, как выстрел:

— Жди звонка.

Глеб повесил трубку. Рычаг опустился с глухим, окончательным стуком.

В комнате снова стало тихо. Только дождь, уже не моросящий, а полноценный, яростный, барабанил по стеклу и карнизу. Глеб подошёл к окну. В тёмном, мокром стекле он увидел своё отражение. Уставший, осунувшийся человек с безумными глазами, который только что, чтобы бороться с одной всемогущей теневой системой, с головой нырнул в другую — старую, понятную, прогнившую насквозь систему взяток, долгов и коррупции.

Ни облегчения. Ни даже страха.

Только холод и бездонная тяжесть принятого решения. Он снова переступил черту.

Но на этот раз он сделал это с широко открытыми глазами.

И пути назад больше не было.

ГЛАВА 9. Хрупкое Доверие

Замок щёлкнул. Не со скрежетом, не с лязгом. Сухо, коротко, как перелом шейного позвонка. За спиной Марины захлопнулась стальная дверь, отрезая её от запаха хлорки и казённой безысходности. Но облегчения не было. Этот звук не освобождал. Он лишь менял одну клетку на другую.

Она шагнула на крыльцо, и воздух, тонкий и острый после спёртого тюремного тепла, ударил в лёгкие. Небо — сплошное полотно свинца, протекающее мелкой, нудной моросью. Открытое пространство было почти физической атакой после тесноты камеры и коридоров. Она была бледной, но не так, как болеют. Её бледность была вымытой, очищенной от всего лишнего. Даже от крови. Одежда, строгий тёмный костюм, в котором её забрали, теперь висела на ней мешком, на размер больше женщины, которую изнутри опустошили.

Взгляд нашёл Глеба. Он стоял под козырьком подъезда, прислонившись к капоту своей побитой машины, и выпускал в серый воздух облачка пара. Фигура, вырезанная из той же самой тоски, что и этот город. На её лице не дрогнул ни один мускул. Секунда на распознавание объекта. Не больше.

Он не улыбнулся, не стал тратить слова на фальшивое ободрение. Просто кивнул.

— Поехали.

Салон машины встретил запахом старой кожи, сырой шерсти и въевшегося табачного дыма. Мотор проснулся с хриплым, недовольным ворчанием, и дворники, скрипнув, как несмазанные суставы, принялись размазывать по стеклу грязные потоки воды. Город превратился в акварельное пятно. Расплывшиеся огни, мокрый асфальт, чёрные силуэты домов.

Тишина в машине была не отсутствием звука. Она была присутствием. Весом в воздухе, который давил на барабанные перепонки. Глеб вёл, вцепившись в руль так, будто боялся, что его вырвет с корнем. Он чувствовал её присутствие рядом — неподвижное, напряжённое. Как часовая пружина, взведённая до предела. Она смотрела в боковое окно, на проносящиеся мимо витрины и тёмные провалы арок, но он знал — она их не видит. Она сканирует. Его, машину, ситуацию. Просчитывает переменные.

Он тоже не смотрел на неё. Только на её призрачное отражение в мокром стекле. Бледный овал, тёмные, сфокусированные глаза. Она не была клиенткой. Она была чертой, которую он снова переступил. Ради неё он влез в эту систему, прогнившую и податливую, как мокрый картон, и выкупил её свободу. Не спас. Купил. Заложив остатки своей профессиональной чести. И теперь она здесь. В его машине. Живое, дышащее последствие его выбора. Ответственность, которая лежала на плечах тяжелее свинцового неба за окном.

Зачем? Вопрос, который последние сутки бился в черепе, как запертая птица. Нахуя я это сделал?

Ответ был простым и тошнотворным. Потому что Игорь Зимин и его безликие цепные псы напугали его до холода в кишках. Потому что он вдруг увидел всё с пугающей ясностью: Марина в камере — идеальная мишень. Легко устранимая переменная. Сердечный приступ. Бытовая ссора с сокамерницей. Несчастный случай. И он, Глеб Данилов, павший паладин справедливости, не мог повесить себе на шею ещё один труп. Не ещё одну жертву системы. И чтобы вытащить её из-под одной машины смерти, он швырнул её под колёса другой. Своей собственной.

— Куда мы едем?

Её голос в утробном гуле мотора прозвучал ровно и бесцветно. Не вопрос. Запрос данных.

— Туда, где вас не станут искать люди Зимина, — ответил Глеб, не поворачивая головы. — Ко мне.

Пауза. Достаточно долгая, чтобы он успел представить десяток возможных реакций. Он ждал вопроса, возражения, вспышки страха. Но она лишь молча отвернулась к окну. Он заметил, как её пальцы, белые и тонкие, ещё крепче сжали старую, потёртую сумку с вещами. Единственный якорь, связывающий её с прошлой, упорядоченной жизнью.