Реставратор

И именно поэтому Глеб ни на секунду в неё не поверил. Его сломанная интуиция, его паранойя, его личный демон, ставший главным рабочим инструментом, вопил, что это ложь.

Но он также понимал, что в этой лжи, как в куске руды, есть вкрапления правды. Роман, сам того не желая, указал ему направление.

— Спасибо за помощь, Роман, — сказал Глеб и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд куратора — смесь триумфа и неприязни. Пусть думает, что проглотил наживку.

Квартира встретила его запахом остывшего кофе. Глеб не стал включать верхний свет, щёлкнул только старым торшером. Его жёлтый, больной свет вырвал из темноты круг пространства: диван, столик, заваленный бумагами, пепельница.

Он бросил блокноты Корта на стол. Рядом — свои записи, фотографии царапины на шестерне. Хаос. Нужно было его упорядочить.

Он включил проигрыватель. Тихие, меланхоличные переливы саксофона Джона Колтрейна потекли по комнате. Сварил кофе, крепкий, горький, без сахара. Это был его ритуал. Его способ заставить мозг работать.

Он снова открыл дневники. Гениальный бред. Он ничего не понимал в квантовой физике, а его латынь ограничивалась парой фраз, выученных в университете. Это был шифр. Должен быть ключ. И ключ должен лежать на самом видном месте. В кабинете Корта.

Глеб закрыл глаза, мысленно возвращаясь туда. Стол. Беспорядок. Бумаги. Книги. Какие книги? Память неохотно поддалась, вытолкнула картинку. Да. На столе, среди прочего, лежали два тома. Большой, современный, по астрономии. Что-то про законы Кеплера. И рядом — небольшой, потрёпанный репринт старинного трактата. Парацельс.

Наука и алхимия.

Глеб вскочил. Сердце сделало тяжёлый, гулкий толчок. Он схватил блокнот, нашёл страницу с россыпью символов. Вот он, астрономический знак Марса. А рядом — алхимический символ серы. Знак Венеры — и символ меди. Это не было безумием. Это был двухкомпонентный шифр. Корт использовал одно, чтобы зашифровать другое.

Работа была адовой. Он сидел, обложившись скачанными из сети справочниками по алхимии и астрономическими таблицами. Кофе закончился. В пепельнице выросла гора окурков. Час за часом он медленно, мучительно переводил каракули Корта в слова.

И смысл, который начал проступать сквозь бред, был страшнее самого бреда.

Корт не просто искал эликсир. Он высчитывал формулу, где компонентами были не только редкие химические элементы, но и… точное положение планет. Он верил, что гравитационные поля, космическое излучение, определённые точки эклиптики были такими же важными ингредиентами, как ртуть или сурьма.

И астрономические часы…

Глеба прошиб холод. Часы были не просто артефактом. Они были инструментом. Аналоговым суперкомпьютером, созданным гением прошлого для одного-единственного вычисления. Расчёта идеального, единственно возможного момента для «Великого Делания».

Он нашёл ключевой фрагмент почти под утро, когда небо за окном приобрело грязновато-серый оттенок мёртвой кожи.

…синтез возможен лишь при точном соединении Юпитера в доме Сатурна, когда тень от спутника падает на диск под углом в 14,88 градуса. Этот аспект нейтрализует энтропийный распад… Великое Делание требует абсолютной точности. Окно откроется лишь на 17 минут. Следующий шанс — через 84 года.

А под этим текстом стояла дата и время.

Глеб уставился на цифры. Это была не историческая дата. Не дата из прошлого.

Это была дата в ближайшем будущем.

Через тринадцать дней.

Ручка выпала из ослабевших пальцев и со стуком покатилась по столу. Гул в ушах, сопровождавший его всю ночь, пропал. Его место заняла пустота, вакуум. Осознание не обрушилось волной — оно просто заполнило всё пространство внутри, вытеснив воздух из лёгких.

Корт не просто искал бессмертие. Он стоял на его пороге. Он почти всё рассчитал.

Убийца не просто оборвал его жизнь. Он, возможно, перехватил финишную ленточку. Или, что хуже, убийца знал точную дату.

Расследование убийства превратилось в гонку. Часы тикали не только в музее. Они тикали для всех.

Глеб медленно откинулся на спинку стула. Тело стало чугунным, неподъёмным. Шум дождя за окном и одинокий саксофон Колтрейна казались звуками из другого, нормального, давно потерянного мира. Он посмотрел на своё отражение в тёмном оконном стекле — бледное, измученное лицо незнакомца с провалившимися глазами.

Руки едва заметно дрожали. Он потянулся к пачке сигарет, достал одну. Щёлкнул зажигалкой, но не закурил. Просто смотрел на крошечное, дрожащее пламя.

«Чёртов маньяк», — мысль была беззвучной, рваной.

Он пришёл сюда, чтобы найти убийцу, а нашёл его расписание.

ГЛАВА 5: Яд Прошлого

Ножки стула проскрежетали по безупречно гладкому полу. Звук был чужеродным, как крик в библиотеке. Он разорвал дистиллированный воздух кафе, в котором пахло не кофе, а дорогим чистящим средством и чем-то ещё, неуловимо-стерильным, как в стоматологии перед уколом. Глеб сел, чувствуя себя грязным пятном на белом листе. Это было её пространство, её поле боя, и она выбрала его с холодной точностью хирурга.

Елена сидела у панорамного окна, за которым серая ноябрьская морось превращала город в размытый, дрожащий эскиз. Маленькая фарфоровая чашка, тонкая папка из серого картона на столе. Натюрморт для человека, у которого под контролем каждая деталь. Она не повернула головы.

— Детектив. — Констатация факта, а не приветствие. — Не опоздали. Редкое качество.

Глеб молчал. Затылок гудел от бессонной ночи, проведённой в компании безумных дневников Корта. Он пришёл сюда за недостающей шестерёнкой, но весь механизм уже вращался внутри него, беззвучно и неотвратимо, перемалывая факты в пыль паранойи.

Елена наконец оторвала взгляд от водяной плёнки на стекле. Её глаза, цвета мокрого асфальта, не выражали ничего. Она с театральной медлительностью пододвинула к нему папку. Жест был рассчитан, выверен.

— Вот. Ваша… помощь следствию. Хотя я бы предпочла термин «реквием по чужой репутации».

Он не коснулся папки. Взгляд зацепился за её руку. Длинные, безупречные пальцы с короткими, некрашеными ногтями. Пальцы пианиста или патологоанатома.

Её указательный палец опустился на край фарфоровой чашки.