Ретранслятор
Шрифт:
Нужно было что-то делать, быстро, срочно, не раздумывая, а не циклиться на мелочах. Шаг, второй, третий, режим скорости включился по желанию, и я приготовился к непереносимому рвотному приступу, но слава богу, кроме отвратительного вкуса во рту и ватных коленок, ничего не произошло. Существо вдруг застыло, выгнулось дугой и взглянуло на меня вполне осмысленно, а затем молча бросилось вперед, выставив перед собой скрюченные пальцы, лишенные ногтей.
Удар пришелся едва ли не в солнечное сплетение. Двигаться в „темпе“ было и без того сложно. Мир, нереальный, исполненный быстрыми росчерками грифельного карандаша, казался нереальным, из-за чего оценить ситуацию, расстояние до стены или миг, когда тварь нанесет следующий удар, было просто невозможно. Оставалось атаковать.
Следующим моим желанием было встать на ноги или хотя бы перевернуться на спину, но дикий мне этого не позволил, и едва я сделал попытку развернуться, как почувствовал на себе вес его тщедушного тела. Надо сказать, спасли меня мои короткие волосы. Тварь хотела ухватиться покрепче, но рука ее соскользнула, и я, недолго думая, просто вцепился в нее зубами. Вся парадоксальность ситуации заключалась в одной особенности ретранслятора, которую пришлось выяснить опытным путем, а именно: если ты фризишь, то пирокинез задействовать не судьба. Левитация напрочь отрубает вольтирование, а темп купирует все, кроме твоих собственных навыков. Как драться, я вроде как знал. Бить нужно было по болевым точкам, по глазам, по носу, да по чему угодно, лишь бы быстро и эффективно вывести противника из строя. Знать куда бить — это одно, а вот уметь это делать, совсем другое. Надо ли говорить, что знания у меня о хорошей драке были в основном теоретические.
Новый удар снова заставил мои ребра жалобно запросить о помощи. Извернувшись, я стряхнул с себя дикого, и тот, отскочив от стены, будто резиновый мячик, вновь бросился вперед, чтобы со всего маху влететь животом в подошву моего ботинка. Получив крохотную передышку, я умудрился подняться на ноги, и мы закружили друг против друга, делая пробные выпады и стараясь обмануть противника ложными движениями. У твари этот фокус получался существенно лучше меня. Понятие дьявольской ловкости противника, невероятного существа без памяти и чувств, сплотившего в себе две пси-особенности, пришло после третьего удара в челюсть, и, решив, что на длинной дистанции мне ничего не светит, хватая ртом воздух, я ринулся вперед и, обхватив оборванца, впечатал его всем телом в стену. Удар, способный выбить дух даже из самого крепкого бойца, видимых неудобств моему врагу не причинил. Выскользнув из моих объятий, он больно боднул меня в грудь и, ударив коленом в промежность, заставил вновь рухнуть на спину.
Впрочем, я тоже старался набрать очки. Попытка вцепиться мне зубами в горло закончилась для дикого потерей последних, а протянутые к голове руки переломом пальцев. После третьего захода, когда мне снова чудом удалось оказаться на ногах, я понял, что простыми травмами живчика не возьмешь. То ли болевой порог существа был завышен, то ли он просто не был восприимчив к боли, но меткая оплеуха, ударно ушедшая в правое ухо на маленькой, почти детской голове чудовища, даже не заставила его поморщиться.
Чувствуя, что выдыхаюсь, я вцепился дикому в лицо, большими пальцами надавив на выпученные глазные яблоки, и мы кубарем покатились по полу. За все время схватки он не проронил ни звука, ни всхлипа, не издал победного клича, когда очередной меткий удар переламывал меня пополам или заставлял падать ничком ему под ноги. Казалось, он просто играет со мной, иногда позволяя лишнего, но тут же ставя на место, и продолжает свою игру в честный поединок.
Однако дуракам везет, и мне, как особи, умом не блещущей, вдруг выпала удивительная удача. Дикий, после очередного кульбита вновь уронил меня на пол, окончательно поломав оставшиеся еще целыми кости и решив, видимо, прикончить, вдруг поскользнулся и, не успев выставить руки вверх, рухнул прямо на меня. Это был единственный шанс выжить, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы не понять, что я им воспользовался. Оказавшееся напротив моего лица тонкое
морщинистое горло твари с выступающим кадыком и отвратительными синими прожилками было последним, что я увидел в тот момент, и в следующий миг я уже вцепился в него зубами, направив на этот отчаянный маневр последние силы. Хруст кадыка, соленый привкус во рту, новый рвотный позыв, и вот я уже в стороне, сплевываю густой склизкий комок, а тварь извивается на полу, пытаясь зажать руками горло, откуда пульсирующими фонтанами выстреливает густая бурая жидкость.Господи, как же вдруг стало хорошо. С чувством ужаса ушло и ощущение обреченности и тлена всего, и вдруг явственно, не по чувству долга, захотелось жить. Повернувшись, я с трудом открыл начавшие стремительно опухать веки и с подобием ухмылки посмотрел на застывшего в шоке пира.
— Охренеть, — прошептал тот, осторожно отделяясь от стены и мелкими шажками направляясь в мою сторону.
Для меня бой длился вечность, а вот для Дмитрия наша схватка показалась не продолжительней нескольких секунд. Как позже, когда мы оказались в безопасном месте и смогли отдышаться, он описал картину происходящего.
— Стою, значит, — пир протянул мне полотенце, и, приняв его, я начал старательно вытирать лицо, стараясь убрать остатки крови дикого. — Стою, а ты бац, и как расплылся. Сначала думал, со зрением у меня плохо, но расплылся и этот бешеный, а потом, вы, будто в плохом кино, начали метать друг друга. Что происходило, я не понял, быстро все было, очень быстро, а потом ты вдруг стал четче, весь в крови, а рядом этот в своей же желчи корчится. Страху натерпелся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Как ты все это делаешь, ума не приложу.
— Тебе лучше не знать. — Я прислушался к собственным ощущениям и вынес вердикт, что несколько ребер в драке серьезно пострадали. Дышать было больно, так же неприятно было поднимать руки или наклоняться вбок. Лицо и правая кисть распухли, а левая рука и вовсе отказалась повиноваться, превратившись в бесполезную плеть.
— Тише! — Дмитрий замер и указал куда-то вперед. — Мы тут не одни.
— Иди ты. — Я через силу вздохнул и, повернувшись в ту сторону, куда указывал пир, приготовился атаковать.
Дежавю, особое психологическое состояние человека, когда ты вроде бы и был в схожей ситуации, ощущал те же запахи, слышал те же звуки, но вот когда и где, сам себе ответить затрудняешься. Порой ты даже можешь предугадать, что случится в ту или иную секунду, но вот подробности сцены настолько выпали у тебя из памяти, что ориентироваться в них ты не в состоянии. Как правило, подобный феномен возникает, когда ситуация имела место быть, но затерта в памяти последующими событиями, возможной травмой головы и прочими прелестями жизни, что день ото дня преподносит нам проказница судьба.
Сейчас я был уверен, что попадал раньше в ровно такую же ситуацию. Деревянные панели из красного дерева, полки с книгами, два мягких кресла с изогнутыми спинками напротив тяжеловесного письменного стола, заваленного бумагами, и спокойно помаргивающий индикатор на боку ноутбука, такого древнего, что им, наверное, можно колоть орехи.
— Господи, где мы. — Я пошарил по стене и, найдя выключатель, отщелкнул его вверх. Вспыхнувшие лампы осветили уютный рабочий кабинет, обставленный добротно, но без излишеств. Все то же, только еще несколько дипломов на стене да карта мира, пришпиленная иголками к деревянной обшивке стены. Варварство, но что поделать. Так уж тут заведено.
Мы действительно были не одни. В одном из кресел, повернутом к нам спиной, сидел человек. Струйка ароматного дыма, я знал, что он курит именно трубку, поднималась из-за спинки прямо к потолку, где мгновенно уходила в воздуховод, оставляя только запах спелых ягод. Еще я был уверен, что это мужчина, и даже мог догадываться, как он сейчас одет. Строгий старомодный костюм-тройка в тонкую серую полоску, белоснежная рубашка и значок „Олимпиада-80“ на лацкане пиджака.
— Пришел-таки, — голос, сильный, властный. Голос человека, не привыкшего подчиняться, но привыкшего подчинять. Такой может быть у военного высших эшелонов, крупного ученого или чиновника.