Ревизия командора Беринга

— Я так рассудила, Александр Данилович, — тяжело дыша, сказала она. — Прежнее намерение своё решила оставить и наивяще желаю, чтобы в Курляндии герцогом твоей светлости быть. При тебе и я во владении своих деревень надеюсь быть спокойна... А ежели кто другой избран будет, то как могу знать, ласково ли со мной поступит и не лишит ли меня, по легкомысленности своей, вдовствующего пропитания?..

Тяжело дышал охваченный любовным волнением светлейший князь. Наклонился и поцеловал руку будущей супруги. Посыпалась на платье герцогини пудра с его высоко взбитого парика...

Управившись с амурными делами, вернулся светлейший князь в Ригу, где ждала его новая напасть. Только что приехавший из Митавы Василий Лукич Долгоруков поведал, дескать, переговоры с сеймом зашли в тупик. Маршал утверждает, что депутаты разъехались, а те, которые остались, ничего сделать не могут — уничтожить выборы Морица никакой возможности нет...

— Предъявил я им, Александр Данилович, и твоё имя, и герцога Голштинского, — вздохнув, сказал Долгоруков. — Тебя, князь, для веры они учинить герцогом не могут. А принца — для молодости. Конешное дело, коли бы по киршпилям [4] об имени твоём помянули, и инако выйти могло...

4

Лютеранская церковь.

— Они не помянули, так мы сами помянем! — отвечал Меншиков.

Как пылкий любовник, примчался ночью в Митаву, и утром неразумные курляндцы увидели, что город занят русскими войсками.

— В Сибирь захотелось?! — гневно спросил Меншиков, когда маршал и канцлер предстали перед его грозными очами. — Объявите пока всем, что в герцогство будет введено на постой двадцать тысяч русского войска...

Наотмашь разили курляндцев аргументы светлейшего князя, и — кто знает? — может, и не устояли бы они, может быть, и стал бы Александр Данилович герцогом Курляндским и супругом племянницы Петра Великого Анны Иоанновны... Как бы тогда повернулась история России? Неведомо... Ибо этого не случилось... Зашевелились в Петербурге тайные недоброжелатели светлейшего князя, убедили императрицу не пренебрегать ради Меншикова хитросплетением европейских союзов и династических отношений. Не решилась императрица новую войну затевать — от прежних, которые супруг вёл, не отошла страна... Меншикову было объявлено, что принуждать курляндцев к новым выборам негоже, лучше Александру Даниловичу воротиться в Петербург, где ждут его неотложные дела.

Сильно недовольный вернулся светлейший князь в Петербург. Этакие ведь нестерпимые обиды творили ему — генералиссимусом не пожаловали, трон курляндский и тот не разрешили занять. Даже в Верховном Тайном совете и то первенство отняли — теперь там принц Голштинский председательствовал. Сунули, как нищему, Батурин с тысячью трёхстами дворами, да ещё две тысячи дворов Гдяцкого замка добавили — и всё... Прямо как в насмешку! Тут впору, подобно генерал-губернатору Ягужинскому, к гробу императора от такой обиды бежать да жаловаться. Только от гроба этого и так скверно в Петербурге пахло... Чего туда идти? Не Ягужинский, чай... Твёрдо знал Меншиков, что и небываемое — бывает... Кстати захворала тут чахоткой — этой болезнью мастеровых и уличных девок — императрица... Снова наступало время великих свершений...

2

Не вовремя Афанасий Шестаков в Петербург приехал. Вроде вон они, дворцы, а ходу туда нет... К кому только не совался казачий голова, но всем недосуг, все в печали великой пребывают — государыня императрица занемогла... В другой раз, говорят, приходи, отстань, ради Бога, пока палками тебя не побили. Шестаков и сам видел, что не вовремя в столицу явился, да ведь откуда знать, когда оно, это время, наступает, а когда кончается. И в Тобольске о том не ведают, не то что в Якутске...

Сильно огорчился Афанасий Федотович неудаче своей, третий день уже скорбел в кабаке о здравии матушки-императрицы, заливая печаль горькою водкой. И так обжился за эти дни в заведении, что будто в Якутск возвернулся. Кругом — один только знакомые лица. Про каждого — все его тайны известны... Этот, худой, как жердь, чарку свою допьёт и под стол свалится. А этот, с синяком который, обязательно умному разговору будет чинить затруднение, пока не успокоят. Вечор к Афанасию приставал, дак до сих пор кулак болит... А этот, в драном мундиришке, с тихим голосом, обязательно, зараза, потребует, чтобы его не как-нибудь, а благородием именовали, потому как он чип имеет — коллежского асессора. С тихим этим благородием и драться не надо, отпихнёшь от себя, и уляжется отдыхать. Таким уж спокойным характером Господь наградил.

Ну вот... Только подумал, а он уже тут как тут. Только вроде до срока сегодня. Вроде ещё и не качается.

— Чего тебе? — загораживая могучей рукой штоф, спросил Шестаков. — Какого хрена твоему благородию требуется?

— Ты не пихайся, голова... — проговорил обладатель драного мундира. — Я же трезвый ишчо.

— Я и пытаю тебя, какого тебе хрена требуется, если не в надлежащем градусе ты?

— Пособить тебе хочу, голова... — ответил пьяница и уселся на лавку.

Третий день уже пил Шестаков. В голове мутилось немного. Сам себе удивлялся Афанасий.

— Коли пособить решил, — хлюпнув носом, сказал, — пособляй тогда, твоё благородие...

И налил из штофа в грязные стаканы. Один к себе притянул, другой пособляльщику подвинул.

— Благодарствую... — сказал тот, но стакан поднимать не торопился. — Я, голова, разговор твой вчера с сержантом слышал.

Ишь ты... Верно заметил. Говорил вчера Шестаков с сержантом, потом с чиновником каким-то разговаривал, потом умному разговору этот, с синяком который, затруднение учинил...

— Ну и чего с того, что слышал? — осушив свой стакан, спросил Шестаков.

— Карту ты ему показывал, которую из Сибири привёз.

— И чего, что показывал?..

— Ничего... — ответил обладатель драного мундира. — Только я пособить тебе могу... С его превосходительством свести, который очень до карт разных охоч... И дрожащей рукою осторожно взялся за стакан.

— Погодь... — Тяжёлая пятерня Шестакова легла на его дрожащую руку. — Кто таков, сказывай...

На стакан посмотрел бедолага, йогом на Шестакова, потом снова на стакан. Сглотнул слюну.

— С обер-секретарём Сената его превосходительством Иваном Кирилловичем Кирилловым знакомство имею... — И тут же, заметив недоверчивую усмешку Шестакова, торопливо пояснил: — Ей-Богу... Невзирая на всё непотребство моего жительства, не брезгует Иван Кириллович в работу письменную меня употреблять, поскольку почерк имею твёрдый и от влияния водки не зависимый...

— Ишь ты... — убирая руку, сказал Шестаков. — Ну, тогда пей. И растолкуй мне, твоё благородие, для чего его превосходительству моя казацкая карта?

Уговаривать собеседника не потребовалось. Осторожно поднял стакан с водкой и выпил, не пролив ни единой капельки. Отломил кусочек хлебной корочки и пожевал задумчиво.

— Его превосходительство, — сказал терпеливо ожидающему ответа Шестакову, — своим иждивением Атлас империи Российской издавать начал...

— Что такое атлас?

— Собрание карт разных, голова... Ну вот... Так ты слухай! Его превосходительство сами говорили, что казацкие карты, хотя и в безвестности геодезии составлены, но вернее тех, которые за границами учёными людьми составляются... И ещё я тебе скажу, голова, что это я тебе не ради тебя предлагаю. Дабы его превосходительству, великую доброту до меня имеющему, угодить... Понял? Нет... Ты этого разуметь не можешь... Тонкости благородного обхождения до твоей Сибири ещё не скоро дойдут. А я, голова, между прочим, чин имею... Коллежский асессор, понял?