Ревизия командора Беринга

Шумно задышал у окна светлейший князь. Не мог он скрыть волнения — важнейшее решение предстояло принять ему.

Время разбрасывать камни и время собирать их — писано в Библии. Не этому ли и учит европейская история? Проходит время, и враги становятся друзьями, а сподвижники — недругами. Сегодня одно, а завтра совсем другое. Вечно достойныя памяти государь император, расчищая дорогу к престолу для своего сына от Екатерины, приказал ему, Меншикову, заманить в сети царевича Алексея, и он, светлейший князь, исполнил это. Тщета... И года не прошло после смерти царевича, а помер Шишечка, Пётр Петрович... Не удалось и Петру Великому перехитрить судьбу, так ему ли, Меншикову, заступать путь Божиему Промыслу? Шибко сильно против Бога бунтовал император, крепко Церковь Православную обижал, над верою отеческой, как хотел, насмехался... И что? Который уже год лежит в гробу, и не принимает его земля...

Может, ежели по-другому, ежели не противиться Божиему Промыслу, и лепей получится? Ведомо ведь всем, что и небываемое бывает! Коли наживёт великий князь с дочерью его ребёночка, чего опасаться? Кто тронет деда русского императора, у которого вся армия в руках будет?

И страну, державу всю, может быть, даст Бог, повернуть туды, куда и следует двигаться ей по Божиему Промыслу? Глядишь, и раздышится Россия наша, глядишь, и он, светлейший князь, другом будет и соратником императора, которого назовут Петром Величайшим.

Кашлянул стоящий за спиною Кириллов.

Повернулся светлейший князь, удивлённо воззрился на обер-секретаря, недоумевая, чего тут он ждёт...

— На прошение Афанасия Шестакова какой ответ, ваше сиятельство, учинить прикажете? — напомнил обер-секретарь.

— Какого Шестакова?!

— Казачьего головы, который снарядить его просит, каб землиц новых приискать.

— A-а... — сказал Меншиков. — Пускай приискивает... Вели указ написать. И тут же и позабыл о своём повелении. Недосуг было на пустяки отвлекаться. Великое дело замыслил он.

4

Бурю возмущения вызвало среди цесаревен и уцелевших птенцов гнезда Петрова согласие императрицы на брак великого князя с княжною Меншиковой.

— Матушка! — рыдали цесаревны. — Не погуби нас, бедных.

— Пошто плачете-то? — не понимала Екатерина. — Платьев вам, посуды в приданое наготовлено у меня. Да и светлейший князь клятвою обещал мне не обижать вас. Да и престол... Ещё думано будет, кому завещать его...

Только не успокоили её слова никого. Великое уныние охватило птенцов... Переметнулся на сторону врагов могущественнейший союзник.

— Что делать? Что делать? — волновался граф Пётр Андреевич Толстой. — Коли сейчас не одолеем, всем беда будет...

— Главное, шуряка моего прижать! — беспечно отвечал на это только что вернувшийся из Курляндии генерал-полицмейстер Петербурга Антон Мануилович Дивиер. — Правильно про него вечнодостойныя памяти государь сказал: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы».

— Ага! — сказал Толстой. — Кабы нам самим головы не сияли.

— Голова-голова, не быть бы тебе на плечах, если б не была так умна... — засмеялся Дивиер, а Толстой побагровел от гнева. Не любил граф, когда ему эти, сказанные про него Петром Великиму слова напоминали. Сам Дивиер тоже не нравился графу. Как был денщиком, так и остался, не разжился умом, хотя и возвысился до генерал-лейтенантов, прижившись, как домашний человек, у императрицы. Чёрт те знает, кто Россией теперь правит — герцог Голштинский, пирожник да денщик бывший. А над всеми — ливонская крестьянская баба императрицей посажена. Кабы не боялся так великого князя граф, давно бы сам, ещё наперёд Меншикова, к родовой знати переметнулся. Только теперь поздно и думать об этом, все силы надобно употребить, каб помешать светлейшему князю... Кто пойдёт с ними? Великий адмирал Апраксин? Этот — да... Только толку от него, старого, не много... А ещё? Бутурлин? Нарышкин? Скорняков-Писарев? Ушаков? Негусто получалось...

И согласия в заговорщиках не было. А события развёртывались стремительно. Десятого апреля у императрицы открылась горячка.

— Если скончается, не объявив наследницей престола дочь, пропадём мы! — волновался герцог Голштинский.

— Теперь, когда императрица при смерти, уже поздно небось, — ответил Толстой.

Один только Дивиер оставался спокойным. Приехав 16 апреля во дворец, он вёл себя, как всегда, с необыкновенной наглостью. Громко хохотал в соседних с умирающей императрицей покоях; плачущую племянницу императрицы, Софью Карлусовну, насильно закружил в танце; заставлял цесаревну Анну Петровну нить с ним водку.

Потом начал приставать к великому князю, уговаривая его ехать кататься.

— Мачехе твоей всё равно уже не быть живой! — говорил он. — А тебя женят скоро на Маньке Меншиковой, так и не успеешь погулять! Поехали, пока роднёй с тобою не стали.

Когда Меншикову донесли о непотребном поведении бывшего царского денщика, он не стал терять времени. К Дивиеру у светлейшего князя особый счёт имелся...

Этот португальский еврей соблазнил и совратил его сестру Анну, за что и был бит нещадно людьми Меншикова. Думал тогда светлейший князь, что уймётся Антон Мануилович. Ан нет. Вечнодостойныя памяти мин херц принудил выдать сестру замуж за проходимца.

Теперь Антону Мануиловичу за всё пришлось ответить. Вздёрнутый на дыбу и битый кнутом, он после двадцать пятого удара покаялся и в дерзостях своих, и назвал имена заговорщиков, намеревавшихся не допустить до престола великого князя Петра Алексеевича...

Об этих событиях бродивший по коллегиям Афанасий Федотович Шестаков узнал, когда начались аресты заговорщиков. Взяты были названные Антоном Мануиловичем — граф Пётр Андреевич Толстой, сенатор Александр Львович Нарышкин, князь Иван Алексеевич Долгоруков, генерал, начальник Тайной канцелярии Сената Андрей Иванович Ушаков, генерал-майор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, генерал Иван Ильич Бутурлин... Благоприятствовал заговорщикам герцог Голштинский.

Расправа была скорой и жестокой. Дивиера, Толстого и Скорнякова-Писарева лишили дворянства и имений и, бив кнутом, сослали в Сибирь. Нарышкина и Бутурлина, лишив чинов, сослали в деревню. Долгорукова и Ушакова, понизив чинами, перевели в армейские полки.

Грозные раскаты громов сотрясали столицу, тряслись, разверзаясь, болота под ногами сенатских чиновников, где тут и когда писать концы указа о назначении экспедиции?

Целый месяц бродил Шестаков по коллегиям, но нигде не слышали об его экспедиции. В Сенате тоже недосуг было искать бумаги. От дворцовых громов сотрясались и здешние степы. Движение бумаг тем не менее не прерывалось. Порождённые Указом, они продолжали двигаться по инстанциям, и вот Шестаков узнал, что в экспедицию к нему назначены штурман Ганс, подштурман Фёдоров, геодезист Гвоздев, рудознатец Гердеболь и десять матросов. Целая команда. И добро бы, все эти люди в экспедиции не лишние будут, только одно забыли указать — где припасы получить, где средства взять... Эти бумаги исчезли куда-то...

И неудобно было ещё раз его превосходительство Ивана Кирилловича Кириллова беспокоить пустяками, но что же делать? Снова пришлось идти к нему. Очень Иван Кириллович удивился, увидев Шестакова. Даже разгневался отчасти.

— Ты ещё здесь?! — спросил он и, усмехнувшись скорбно, сказал, что добрые экспедиции теперь снаряжаются. Беринг уже который год до Камчатки добраться не может, а Шестаков, похоже, и из Петербурга не выедет. Здесь, в столице империи, видно, землицы приискивать собирается.