Ревизия командора Беринга

— Анну Иоанновну...

— Виват! — закричал Андрей Иванович.

— Виват! — крикнули уже все хором. Только князь Дмитрий Михайлович молчал.

— А ты чего? — спросил у него брат, фельдмаршал. — Сам ведь и предлагал... И тут снова Дмитрий Михайлович всех удивил.

— Воля ваша, господа верховники, кого изволите... — сказал он в наступившей тишине. — А только надобно и себя полегчить!

— Чего? — не поверив своим ушам, спросил канцлер Гаврила Иванович Головкин. — Чего это сказал ты такое мудрёное?

— Полегчить себя надо... — хладнокровно повторил Голицын. — Воли себе прибавить.

Мудр был Дмитрий Михайлович Голицын. Все книги прочитал, пока губернатором сидел в Киеве. Вот и говори, что пустое дело — книжки читать... Ишь ведь до чего додумался! Мудро, однако... А главное — так заманчиво, что и думать о таком страшно...

— Ишь ты... — покачал головой Василий Лукич. — Да хоть и прибавим воли себе, только удержим ли волю эту?

— А чего же не удержим? — задорно спросил Голицын. — Я так полагаю, что надобно нам к Её величеству пункты написать.

И, не давая опомниться ошарашенным сотоварищам, кликнул правителя дел Верховного Тайного совета Василия Петровича Степанова.

— Садись там, чернильница! — сказал Голицын, кивая на маленький столик. — Пиши, что тебе говорить будем.

Тут всех сразу прорвало.

— Не надо, чтоб нам головы секли!

— И имущества пускай не лишают без суда справедливого!

— И войну заводить чтоб с общего совета...

— Да что писать-то, ваши сиятельства?! — в отчаянии воскликнул Степанов. — Про головы али про войну сначала?

— Экий ты дурак, братец! — вздохнул Дмитрий Михайлович. — Слухай, что Василий Лукич диктовать будет, а Андрей Иванович штилем правильным обрабатывать…

— Нихт! Нихт! — закричал Остерман. — Дело это так важное, что за иноземством своим я вступить в него не смею!

— Полно тебе, Андрей Иванович! — укорил его Василий Лукич. — Вице-канцлерскую должность тебе иноземство справлять не мешает, так и штилю тоже от него порухи не будет.

Остерман поупирался ещё, но деваться некуда было. Наконец заскрипело перо Степанова, записывая:

«Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о самодержавии, но и о крайнем и всевозможном распространении православные нашея веры греческого исповедания; такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; ещё обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учреждённый Верховный Тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия:

1. Ни с кем войны не всчинять;

2. Миру не заключать;

3. Верных наших подданных никакими податьми не отягощать;

4. В знатные чипы, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного Тайного совета».

Остерман замолчал, задумавшись. Перестало скрипеть и перо Степанова. Слышны были только шаги в коридорах Лефортовского дворца.

— Каб головы-то не секли, не записали ещё? — спросил князь Алексей Григорьевич Долгоруков.

— Да-да! — вспомнил Остерман. — Пиши: «У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать».

— И чтоб вотчины и деревни, — добавил Василий Лукич, — не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, не производить...

Записали и это. Подумав, запретили Анне Иоанновне и государственные доходы в расход употреблять, и при этом наказали всех в «неотменной своей милости содержать». Кажется, ничего не забыли...

Теперь подписывать письмо надобно было. Решили, что подпишут его только шестеро прежних верховников. Первым перо протянули канцлеру Головкину. Зажмурил глаза князь и подписал... Остерман снова отнекиваться стал, но и его заставили подпись поставить.

«Кондиции» были готовы. В Митаву везти их Василий Лукич Долгоруков и Михаил Михайлович Голицын вызвались. Ещё, по настоянию канцлера, припрягли к ним и родственника Головкина — генерала Леонтьева. Остерман своих родственников включать в делегацию не просил, за неимением таковых в России...

Только к утру и управились с государственными делами. Потирая кулаком слипающиеся глаза, отправился князь Дмитрий Михайлович в залу, где собрались сенаторы, члены Синода и генералы.

— Надобно сегодня торжественное молебствие сотворить в честь повой матушки-императрицы! — сказал Феофан Прокопович, когда было объявлено об избрании Анны Иоанновны.

— Погодь маленько... — остудил его Голицын.

— Чего годить-то, ваше сиятельство?

— Отдохнуть надо малость... — зевая, ответил князь.

Так и закончилась эта ночь, 19 января 1730 года.

Историческая ночь...

В два часа, крикнув: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре!» — отбыл в неведомую страну внук Петра Великого император Пётр Второй, а к утру пало и русское самодержавие... Казалось тогда, что пало оно навсегда...

3

О смерти государя Беринг узнал в Великом Устюге. Вот уж воистину — рок. Уезжали, когда умирал Пётр Первый; возвращались, когда помер Пётр Второй...

Красив и печален был засыпанный снегом древний город. Во всех церквах служили заупокойные молебны, скорбный колокольный звон плыл над замерзшей Сухоной. Красивые двухэтажные особняки, вставшие на набережной, смотрели своими окнами в белую даль заречья...

Стоя у облицованной изразцами, покрытыми диковинными цветами, жарко натопленной печи, Беринг тяжело вздохнул. Три года назад, разговаривая с Даниилом Мессершмидтом, дивился Беринг интересу к самым незначительным новостям из Петербурга, а сейчас... Сейчас и сам бы дорого дал, чтобы разузнать, что происходит там. Что за странная судьба предприятия — ехали в Сибирь навстречу неведомому, и назад возвращаются тоже навстречу неведомому...