Революционер

– За окнами весенний лес летит,

Я еду в ленинградской электричке.

Напротив меня девочка сидит,

С георгиевской ленточкой в косичке.

Сегодня эту ленточку носить,

На сумке можно, можно в виде брошки.

Но я прекрасно помню и без лент,

Как бабка не выбрасывала крошки.

Как много лишнего мы слышим в дни побед,

Но только этой патоки с елеем,

Не очень верят те, кто в десять лет,

Питался в основном столярным клеем.

А время умножает всё на ноль,

Меняет поколенье поколеньем,

И вот войны подлеченная боль,

Приходит лишь весенним обостреньем!

Над этой болью многие кружат,

Как воронье, как чайки – и так рады!

Как будто свой кусок урвать хотят,

Бетонной героической блокады.

Я еду в поезде, смотрю на всё подряд:

На лес, на девочку с прекрасными глазами…

А за окном солдатики лежат…

И про-ра-ста-ют новыми лесааами!

Я слушал его песню и улыбался – ну неужели он думал, что я не знаю этой истории, которой хвалились наши предки-люди своим детям и внукам – как много они сделали чтобы защитить свою Страну во времена ещё второй мировой войны? Сейчас этого ничего не было – ни электричек, ни леса, ни георгиевских лент в виде моды, ни даже того героического города, о котором пел проводник, но всё равно его мелодия и простой, не поставленный голос внушали собой искреннее уважение к тому, кто эту песню написал. Но она ещё не закончилась – напротив, рыжий взял быстрый темп, начал играть громче и петь намного уверенней:

– Проезжаю я зловещие места,

Там, где человек – главное богатство недр!

Где, ещё с войны, бойцы лежат,

По трое на один квадратный метр!

Там везде шаги, там голоса,

Пустые огонёчки по болотам.

Тени по ночам тебе поют,

Как будто просят и хотят чего-то:

“Откопай меня, браток, Я Вершинин Саня –

пятый миномётный полк, сам я из Рязани!

Много ты в кино видал, о солдатах версий?

Щас послушаешь мою – эх, будет интересней!”

И, начнут они вещать, на языке стонов недомолвок,

Хочешь убежать, но впереди,

Они опять мелькают между ёлок:

“Откопай меня скорей, умоляю снова!

Я Моршанников Сергей, родом из-под Пскова!

Адресок мой передай в родную сторонку –

Восемнадцатый квадрат – чёрная воронка!”

А под утро всё взревёт, полетит куда-то,

И попрёт на пулемёт в штыковую с матом!

И деревья все вверх дном, ввысь растут коренья!

В этом славном боевом, месте преступленья…

Последний куплет песни я слушал с приоткрытым ртом – я не ожидал от песни такого текста. Мастерская игра лиса не скрасила тех ужасов, что он описал, которые сразу же пришли ко мне в голову – о своих погибших товарищах. Я вспомнил их всех, пока лис завершал свою песню, яростно растягивая меха со слезами на глазах. Его жена попросту уткнула морду в ладони и беззвучно надрывно рыдала, не смея показывать свою слабость по старой привычке.

Я тоже не мог так поступить. На глаза навернулись слёзы – я уже не мог их удержать. Наш командир, снайперы, которых мы взяли тогда к лисам под Бородино. Когда в голове вспылили ужасные воспоминания того, что произошло в Алмазном Пике, как на моих глазах яростная и непобедимая тварь разорвала на части Диверсантку, слёзы уже выступили из глаз и скрывать их было бесполезно. Я резко встал, отвернулся и подошёл к двери, упираясь лбом в старое стекло…

– Всё в порядке? – на всякий случай спросила лисица.

– Да, более чем, – соврал я.

– Их уже не вернуть, да? – спросил игравший лис.

Я не ответил. И так всё было ясно как божий день.

– Я думала, что генералы более суровые ребята, – внезапно сказала лисица.

Я повернулся к ней, не скрывая своих слёз. Подошёл, отобрал у лиса его бутылку, прижался спиной к двери и начал пить – глоток, второй, третий. Ощущения алкоголя ушли, самогон пошёл как вода, яд растекался по венам и быстро входил в свои права, лишая меня законного права нормально соображать.

Их уже не вернуть – слова ввернулись мне в голову как раскалённый штопор, причинив неимоверную боль всему моему существу. В трезвом уме я спокойно справлялся с этой болью, но она не могла куда-то деться. Она копилась внутри и сейчас выливалась наружу. Терминатор, умерший, казалось такой простой и не обидной смертью, причинял больше всего боли.

И единственный подручный способ загасить эту боль – напиться. Так, как никогда в жизни не напивался, чтобы утром хотелось выблевать свои внутренности, да так чтобы больше никогда не пить. Об этом я рассказал рыжему, как только закончилась законная бутыль самогона, принесённая им. Пребывавшей ещё в более-менее трезвом состоянии, рыжий пообещал что-то невразумительное и удалился. Я медленно сполз спиной по стене, сев напротив рыжей снайперши. Лисица сидела, обняв колени и тихо всхлипывала. Сразу становилось понятно насколько она не молода, насколько боится за свою жизнь и своих щенят в частности. Про себя подумал я – а может это все такими становятся рано или поздно? Пережив десятки сражений не на жизнь, а насмерть, вставая под свинцовым штормом в полный рост и вытаскивая своих друзей из под огня противника? Сколько душ загубила её винтовка, когда сама она пряталась на какой-нибудь высоте, прикрывшись маскхалатом? Какой её считали тогда – бездушной рыжей дрянью, готовую убить кого угодно…

– Что сказали бы те, кого ты убила, увидев тебя сейчас? – спросил я у неё.

– Что я жалкая, – призналась она через минуту, утерев слёзы.

– Нет, – сказал я, – Ты не жалкая. Ты очень сильная и всё ещё опасная. Ты без опаски посмотришь в глаза смерти.

– Потому что смерть, – продолжила она, – Стояла рядом со мной, плечом к плечу. И работала на меня.

Я усмехнулся – точно подмечено. Улыбка быстро исчезла, когда я подумал о том, сколько работы мы нашли для старухи с косой мы с Доббом.

Вернулся лис с ещё тремя бутылками пойла, которые мы поспешили распечатать и опустошить. Лис снова взялся за гармошку, затянул какую-то песню, но пела его жена, а не он сам. Что-то невесёлое, что-то про дорогу в рай, но запомнился мне только припев:

– А ты играй, а ты играй играй, может быть ты увидишь дорогу в рай…

Время было к утру – пять или шесть. Начинало рассветать, а никто из нашей компании даже не мог сдвинуться с места. Я не совру, если скажу что в ту ночь слёз было пролито больше, чем выпито алкоголя. Наверное это было к лучшему…

Я очнулся первым – из-за жуткого ощущения, позыва, который надо было немедленно выполнить. Если быть точнее – излить. И не просто абы как…

Неожиданно нахлынувшие в моё тело силы дали мне возможность рвануть к лису-проводнику и вытащить у него из кармана обыкновенный ключ-трёхгранку, который запирались большинство дверей в поезде. К счастью для меня дверь наружу исключением не была. Распахнув её, я наклонился, и из моей пасти вырвался невесёлый фонтан разноцветной гадости, как раз под цвет моих внутренностей – прямо как я хотел. Ветер уносил парашу, поезд громыхал колёсными тележками на стыках рельс – всё было в порядке, ровно до тех пор, пока силы не покинули меня снова. Я схватился покрепче за ручку двери, но та хрустнула прогнившей сталью у основания и отвалилась. Поднеся её к глазам я успел сообразить, что сгнила маленькая шайбочка у основания, на которой и держалась ручка, но потом всё моё тело сотряс сокрушительный удар. Голова мотнулась из стороны в сторону, руки стали словно ватными, меня снова ударило и закрутило. Линия горизонта крутилась в моём сознании с дикой скоростью, пока вместо неё не появился стальной рельс.

Потом всё стало белым.

====== 57. Мы прошли свою дорогу. ======

Очнулся резко и сразу же понял что произошло. Перед глазами стоял необычайно высокий рельс, мордой я лежал на горячей бетонной шпале. Боль пришла спустя мгновение, после того как я позволил себе открыть глаза.

Нет, можно ещё полежать. Закрыв глаза, спокойно, мирно. По дороге ещё долго никто не будет ездить, ничто не потревожит…

Дрожь в земле вернула меня к жизни быстрее, чем надо. В крови всё ещё оставался алкоголь, так что отпрыгнул я в последний момент, перед тем как здоровый двойной локомотив пронёсся перед моей мордой в каких-то сантиметрах от носа. Я отполз от него подальше, восстанавливая дыхания после пережитого шока.