Рейн и Рийна

Секунду-другую оба молчат — ни тот, ни другой не заводит разговора. Обоим мешает какая-то скованность, напряженность, которую ни один из них не в состоянии объяснить.

Наконец Ильмар, повернувшись к гостям спиной, негромко, с привычной для него резкостью сообщает:

— Товара было всего ничего… Для начала твоя доля мизерная… В размере аванса!

— А что за товар? — как бы между прочим интересуется Рейн, вроде как для того, чтоб Ильмару было что сказать. То, что Ильмар отказывается от своих слов, его не огорчает. Напротив, он такому повороту даже рад.

Ильмар прикидывает, стоит ли ему вдаваться в подробности. Чтобы выиграть время, он приносит бутылку с длинным горлышком, наливает вина. А приняв наконец решение, довольно неприязненно пресекает дальнейшие расспросы:

— Как-нибудь в другой раз поговорим.

Сегодня Ильмар держится солидно, неприступно. Сегодня в нем трудно признать вчерашнего паникера.

Рейн изучает Длинного внимательным взглядом. Прихлебнет между делом вина и все смотрит. Что-то в Рейне изменилось. Это уже не любопытный мальчишка, которому во что бы то ни стало хочется быть не хуже других. Тут, возле окна, стоит юноша достаточно уверенный в себе. За вчерашнюю ночь и сегодняшний день в нем совершился переворот. Еще и суток не прошло с тех пор, как он, ничего не видя и не слыша, примчался домой, запер дверь на ключ и затаился в темной комнате, как будто эти меры предосторожности могут спасти от страха. Как будто страх не проникнет в закрытую дверь.

Постепенно страх прошел. Родные стены словно поглотили его. Но вместо страха появилось неприятное чувство пустоты и безнадежности. Что-то похожее ему пришлось пережить в прошлом году, когда они всем классом поехали на экскурсию. Слово за слово, ребята стали хвастать, кто смелее, и дернуло же его поспорить, что он залезет на стену старой крепости и сфотографирует оттуда город. Взобравшись наконец с немалым трудом на стену, он стал наводить аппарат на резкость, и тут неожиданно мелькнула мысль: а как же я спущусь вниз?! Вниз-то спускаться всегда труднее, чем лезть наверх. Вот тогда он и ощутил это странное чувство пустоты и безнадежности. На мгновенье ему показалось, что так он и останется навсегда стоять над бездной, на этом каменном пятачке, а ветер вот-вот свалит его с ног, и голова закружится, и он упадет… Упадет с этой высоты туда, вниз, где среди камней поблескивает в крепостном рву мутная вода.

«Дурак, нечего было лезть!» — подумал он тогда про себя.

Рейн так ясно представил себе, как он залез на крепостную стену и как там, между небом и землей, натерпелся страху, что ему даже почудилось во тьме комнаты завывание ветра.

«Дурак, нечего было лезть!», — сказал он себе и зажег свет.

Но чувство пустоты и безнадежности не проходило, как будто Рейн все еще стоит на крепостной стене и, еле держась на ногах от ветра, смотрит вниз, в пропасть.

Вдруг он совершенно явственно представил себе Ильмара, освещенного бледным светом уличного фонаря. Деревья отбрасывали на него расплывчатые тени, придавая его лицу незнакомое выражение — перед ним стоял злобный трус, он смалодушничал настолько, что перестал отдавать себе отчет в своих словах. Да и дубинка в его руках авторитета не прибавила.

Рейну, охваченному приступом опустошенности и безнадежности, было приятно увидеть этот моментальный портрет Длинного. Он внушил ему своего рода уверенность в себе, даже чувство какого-то превосходства, помог избавиться от неприятного наваждения.

Да, с тех пор и суток еще не прошло…

— Как-нибудь в другой раз поговорим… — передразнивает Рейн.

— Да что говорить! Сам знаю! — бросает он в лицо Ильмару с насмешливой улыбкой.

— Чего ж спрашивать, раз знаешь! — Ильмар уже готов сорваться, но тут же, хлопнув себя по лбу, восклицает: — Господи, совсем забыл! Конечно же… Мамаша, небось, рассказала…

— Я еще много чего знаю… — Рейн подражает интонациям Ильмара.

— Например? — Ильмар спрашивает подчеркнуто равнодушно, однако почему-то начинает нервно крутить в руке бокал. Тон Рейна насторожил Ильмара.

— Дежурную медсестру, когда она спустилась в аптеку, тюкнули по голове какой-то железякой, и еще неизвестно, останется ли она жить, — отвечает Рейн, в голосе его звучит как бы угроза, как бы вызов.

Длинный поднимает бокал. Оба пьют.

— Кто знает слишком много и треплется об этом, запросто может, так сказать, пропасть без вести! — многозначительно произносит Ильмар и, немного погодя, с гнусной ухмылкой добавляет: — Читал в газете — опять какой-то парень пропал…

Этот откровенный недвусмысленный намек выбивает Рейна из колеи. Его туз побит козырем, и ходить ему больше нечем. Как тут не спасуешь перед такой угрозой? Да и насколько умно было его намерение, если честно? Глупая, смехотворная надежда, будто ему удастся пугнуть Длинного! Длинного, перед которым он чувствует себя должником, и который, благодаря этому, втравил его теперь в эту историю… Будто стоит ему только повысить голос, стоит лишь намекнуть на более чем серьезные обстоятельства, как Длинный струсит. По своей наивности он верил, что сообщение о тяжелом состоянии медсестры настолько испугает Ильмара, что заставит его просить Рейна держать язык за зубами. И тогда самолюбие Рейна было бы удовлетворено, и он сказал бы холодно: «Ограбление и покушение на убийство — об этом молчать нельзя…». А Ильмар, потеряв всякую гордость, стал бы его умолять…

«Дурак! Сосунок несчастный! — думает про себя Рейн. — Да здесь же не больничный парк… Запросто можно исчезнуть бесследно… Пропасть… Навсегда! И никто не узнает обо мне ничего…».

Угрюмо, и уже без вызова, Рейн спрашивает:

— Ты зачем мне угрожаешь?

Комната вся — от стены до стены, от пола до потолка — полна музыки. Бизнес и Толстый танцуют с девушками. Медленно и расслабленно переминаются они с ноги на ногу. А здесь, у приоткрытого окна, все напряжено до предела, здесь происходит своего рода поединок.

Длинный не сводит глаз с Рейна. Он обдумывает следующий шаг, следующий тактический удар. Он снова наполняет бокал Рейна и неожиданно по-свойски, беззаботно говорит ему:

— Не бери в голову! Ты угрожал мне, я — тебе… Квиты!.. И к тому же не забывай, нас там было четверо! Четверо! И ты в том числе! Вот так… Пей хорошее вино, танцуй себе с красивыми девочками… Может быть, и удастся выкроить тебе десятку-другую… Вино, танцы — остальное тебя не касается! Ясно?

Кто-то стучит в окно. Это Рийна. Наверное, она звонила, но в этом адском шуме даже собственного голоса не слышно, где уж тут услышать звонок.

Ильмар идет открывать.

Как только они входят в комнату, Рейн сейчас же отмечает про себя, что Рийна опять какая-то усталая, безразличная ко всему. В ней и намека нет на ту, другую Рийну — веселую и бесшабашную.

Собравшиеся встречают Рийну громкими возгласами.

— Смотрите, кто пришел! Внимание, внимание! Танцевальная пара мирового класса! Граф Толстый и леди Рийна! — вопит толстяк и тянет Рийну танцевать.

Но Рийна, безучастно отмахнувшись от Толстого, не сводит глаз с Ильмара. Дотрагивается до его руки. В глазах ее мольба, настойчивая мольба. Похоже на то, что она попросила его о чем-то еще в прихожей, как только вошла в дом, однако почему-то Ильмар до сих пор не счел нужным выполнить ее просьбу. Или решил исполнить ее потом, в присутствии всей компании.

На лице Ильмара появляется хорошо знакомое всем присутствующим жесткое неприятное выражение. Можно подумать, что у него созрел какой-то план, и он заранее предвкушает, как осуществит его. Рот Ильмара искривляется в усмешке, но он тут же придает лицу суровое выражение.

Неторопливо, с достоинством, подходит Длинный к письменному столу, приглушает звук магнитофона, собираясь сообщить что-то. Но еще до этого он вместе со стулом придвинулся к Рейну, и шепнул так, что только он и услышал: