Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
Шрифт:
«Что с тобой, сына? Откуда это у тебя?»
«Упал, мам».
«А, ну будь осторожнее».
Интересно, а если бы по-другому. Если бы так:
«Знаешь, мам, меня каждый день, кроме выходных и каникул, колотят все, кому не лень. В основном я получаю от половины учащихся в моей школе, но регулярно меня избивают всего лишь 5–7 человек.»
Мама бы сказала:
— Да, сына, что ж ты так. Не приставай к ним. Ну ничего, я поговорю с вашей классной руководительницей.
А когда она поговорит с классной, об этом узнает вся школа. И его просто убьют. Причем все желающие поучаствовать не смогут — он будет трупом уже после Кузи и Мамая. «Какашка, — обратиться к нему Кузя, — а че у тебя такой писклявый голос? Какашка,
Скоро первое сентября. Скоро учеба. Скоро кто-то спрячет его очки, а может и раздавит их ботинком, чтобы он тыкался лбом о дверной косяк, чтобы его, полуслепого, толкали, как мячик, друг на друга, пока не закружиться голова и не захочется блевать. Скоро кто-то повесит его рюкзак на крючок с внешней стороны подоконника; рюкзак будет висеть там на глазах у всей школы, и лишь он, его владелец, не будет знать, где этот рюкзак. Впрочем, рюкзак — это отдельная тема и простор для фантазии здесь не ограничен. Генкин рюкзак с учебниками — это универсально-развлекательное устройство: ним можно играть в футбол, волейбол, баскетбол (по желанию играющих), его можно швырнуть в писсуар, его можно спрятать, в него можно положить что-то: а) тяжелое; б) вонючее; в) порнографическое (в расчете на то, что это найдут родители); г) пугающее; д) неприятное. Скоро, уже очень скоро. Скоро ему намажут стул суперклеем, подсыпят пурген за обедом в столовой, будут плевать на спину, либо вешать туда различные надписи. Скоро с него снимут штаны на физкультуре, скоро ему свяжут шнурки под партой. А передышка будет лишь перед контрольной, лишь тогда его иногда назовут Геной.
— Гена, дай списать, — попросит Ева, и он даст — куда он денется.
Он боится всех. Слишком велик страх, парализующий все тело, когда не знаешь, что делать, и хочется лишь бежать, как тогда… Когда ему приснилась улыбка Артема, больше ничего, лишь улыбка… как тогда, когда он снова ходил… После того грязного декабря он больше не ходил — нет, было, конечно, что он гулял, сильно задумавшись, но чтобы ходить — этого не было. И он больше никогда не бегал, как в тот раз. И слава богу.
Гена посмотрел на небо и понял, что вот-вот стемнеет. Спортсменки в топике на поле уже не было; с баскетбольной площадки все еще раздавались бодрые крики. Чтобы добраться домой засветло, пора было уходить, и Генка поднялся — ему не очень-то улыбалось бродить по ночному Брагому. Он пересек школьный двор по диагонали, стараясь держаться подальше от играющих на площадке, и вышел к карусели, где все еще сидел, потупившись, толстый Горик. Правую половину его лица накрывал огромный фиолетово-красный синяк из которого щелкой блестел глаз, над бровью был пластырь. Кто-то основательно поработал над хачиком, так основательно, что это было даже странно. Сдержано поздоровавшись с грустным Гориком, Генка поспешил домой.
Посмотреть на объявление о первом звонке Гена забыл.
2. Летние дни проползали настолько серо и однообразно, что уже даже хотелось в школу. Появились бы хоть какие-то события.
Сегодня Горик проснулся как всегда рано — часов в пять. Сквозь сон он слышал, как блевал отец, а когда открыл глаза, то увидел, что отец уже мирно досыпает на своей раскладушке — капли блевотины все еще стекали с его толстой черной губы на заблеванный и неоднократно пропаленный бычками коврик. Некоторое время Горик лежал, глядя в потолок и прислушиваясь к доносящимся звукам. На кухне гремела кастрюлями мать; за стеной матерился на
кого-то злой с похмелья сосед Резо; из соседней общаги сотрясал атмосферу новый хит группы «Руки вверх» — там гуляли всю ночь. Горик поднялся и, похрустев костями, направился в сортир.Перед сортиром уже имелась очередь из трех человек, и Горик стал четвертым. Очередь была немытая, матерящаяся, обвешанная полотенцами и ощетинившаяся зубными щетками. Тут же подошел провонявший перегаром Резо и, почесывая яйца, стал пятым, подтолкнув Горика вперед огромным плотным животом. Дядя Резо был одет в рваные семейные трусы, но имел такой густой волосяной покров, что мог обходиться без одежды, что он не раз и демонстрировал практически всей «черной» общаге.
— Как спалось, молодой? — спросил дядя Резо, неожиданно хлопнув Горика по заднице.
— Нормально, — ответил Горик.
Из сортира донеслись невероятно громкие звуки физиологического характера, по которым Горик безошибочно узнал тетю Тамару. Стало понятно: это надолго. Тетя Тамара славилась своим поносом на всю общагу; ее прямая кишка уже давно ничего не держала (поговаривали, что это из-за долгих лет добросовестного анального секса), поэтому тетя Тамара выпускала газы не когда хотела, а когда приходилось. Испражнялась тетя Тамара по четкому графику, первый раз — обильно, рано утром, чтобы потом не опозориться на протяжении дня. При этом из туалета доносились шокирующие звуки оперной громкости.
Горик дождался своей очереди, помочился, заглянул в невыносимо мутное зеркало. Глаз потихоньку проходил. Конечно, полностью фонарь сойдет лишь где-то в конце сентября, но зрения он, по крайней мере, не лишился. Горик закрыл здоровый глаз и посмотрел — видеть он мог, плохо пока, но мог. Ну а с зубами, конечно, сложнее, зубы назад не приклеишь. Горик раскрыл рот и задумчиво посмотрел на амбразуру в верхнем ряду с правой стороны — раньше там было два здоровых зуба.
— Ну ты скоро там, ёб твою мать? — закричали за дверью.
— Выхожу, — отозвался Горик.
В комнате все еще храпел отец. Горик оделся и быстренько прошвырнулся по отцовским карманам. Там ничего не оказалось. Если отец и вернулся вчера с деньгами, мать уже успела все выгрести.
На кухне было тускло, жарко и тесно. Воняло самогоном, который без конца гнала тетя Тамара. По грязному, заваленному всякой посудой столу, бродил чей-то черный котенок, ступая по жирным тарелкам и вставая на задние лапы, чтобы заглянуть в очередную пустую кастрюлю. Мать варила гречку, стоя возле плиты, все конфорки которой были забиты чужой посудой. Было уже светло, но кто-то завесил засиженное мухами окно покрывалом и включил заросшую паутиной лампочку под потолком. Она светила так, что лучше она б не светила. Создавалось впечатление, что люди здесь боятся солнечного света.
Горику не хотелось говорить с матерью, но он хотел есть, а потому приходилось ждать, пока свариться гречка. Мать, словно почуяв человеческий дух, обернулась к нему, — худая, распатланая, с морщинами на злом лице и черными крючковатыми пальцами. Горик лениво упал на табуретку возле самогонного аппарата.
— Проснулся… — злобно пробурчала мать, — жрать хочешь…
— Хочу, — согласился Горик.
— Как жрать — все тут как тут. Не отмахаешься. Как помочь — так никто. Мужчины… — она громко плюнула в сторону Горика, но плевок не долетел.
Горик смотрел в стол.
Мать потерла рукой шрам на лбу — два года назад пьяный отец пытался зарезать ее вилкой и три ровных параллельных полосы, похоже, останутся у матери на всю оставшуюся жизнь. Мать закурила и отвернулась к плите. Она говорил что-то, но Горик мало ее слушал. Она была, как всегда, злая и, чтобы выместить на ком-то злость, вышвырнула со стола котенка, который жалобно мяукнул.
Сварилась гречка. Мать швырнула тарелку Горику под нос и он ел, а она все говорила.