Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Что? — спросил Гена, подходя.

— Падай, — она указала на место на подоконнике, рядом с собой.

Не зная, что говорят или делают в таких случаях, Гена просто послушался и сел рядом с ней. Она подняла на Генку большие гуманоидные глаза цвета кофе и стала изучать его внешность. Стало жутковато. Чего ж тебе надо, подумал Гена.

— Ты из восьмого «А»? — спросила она.

— Ага.

Ее лицо было настолько необычным, что оно не приходило по общепринятым эталонам красоты ни как не красивое, ни как уродливое. Черты лица были удивительно правильными и тонкими, но под глазами темнели четко различимые круги. Она была похожа на человека, сжираемого изнутри некой мучительной и безнадежно смертельной болезнью. Жуткое лицо. Она словно была не отсюда.

Она молчала и это давило. Генка сглотнул и выдавил из себя:

— А ты из какого класса?

— Из «Бэ».

Вдохновленный ответом, Генка продолжил:

— А почему ты не на уроке?

— Меня выгнали, — она улыбнулась, и ему сразу стало легче, — я физичку сукой назвала.

— Кого? Ведьму?!

— Ну да.

— Ну ты даешь! Ведьму — сукой! Зачем?

— Потому, что она сука.

Генка был настолько ошарашен бесспорной логикой ответа, что не нашелся, что сказать.

— Меня Юлей зовут, — сказала она наконец.

— Гена, — ответил он, поражаясь, насколько легко ему удалось это знакомство.

Они помолчали. Она о чем-то думала, а он скользил краем глаза по бугоркам груди под ее свитером.

— Пошли покурим, — предложил она. — Все равно сейчас звонок будет.

— Я не курю, — виновато сообщил Гена.

— Плевать. Рядом посидишь. А то мне скучно. А ты, вроде, один из немногих, с кем тут можно поговорить.

Она улыбнулась ему, а он испытал кайф. Невидимая могучая рука вдруг вытащила его из говна и поставила его вровень с нормальными людьми с которыми общаются девчонки. Они спрыгнули с подоконника и направились к выходу из школы.

— А хочешь, я тебя курить научу? — предложила она.

— Хочу.

Они выглядели, наверное, довольно комично: он — высокий и некрасивый; она — невысокая и симпатичная, но Гена этого не замечал. Он даже забыл о своей уродливости. Он не знал, что хрупкие большеглазые брюнетки — самые опасные существа на свете. Они ничего не делают просто так.

2. Этот полуразрушенный павильон отличался от других полуразрушенных павильонов тем, что на нем было крупно выведено слово «SEPULTURA». Чуть правее и ниже чернела надпись «ONYX».

Отсюда не было видно школу; ее скрывал угол заброшенного детсада. Почти все окна в нем были разбиты; вместо добрых воспитательниц в белых халатах, в битых окнах иногда виднелись желтые листья, кружившие в пустоте коридоров беззвучные осенние вальсы. Дырявое, как сито, здание с заколоченными крестом проходами, насквозь простреливалось всеми ветрами. Стремные кабинеты верхних этажей облюбовали птицы, по периметру детсада несли свой бесконечный караул черные и хмурые тополя — часовые.

Еще из павильона виднелись ржавые горки и скрипящие качели. Когда-то здесь шумели дети; сейчас на них катался лишь ветер. Чуть дальше просматривался толстый бетонный забор, отделявший еще агонизирующую школу от безнадежно мертвого детсада. Юля тупо смотрела на нарисованного на заборе Боба Марли. Впрочем, это мог быть и не Боб Марли, а просто абстрактный растаман с дрэдами. Черный растаман счастливо улыбался, но, все же, казался грустным. Его лицо было зачеркнуто огромной черной свастикой.

Чуть слышно прозвенел звонок. Где-то вдали. На урок.

— Ну, я пойду… — робко пропищал Гена. От выкуренной сигареты он выглядел слегка зеленоватым, но чрезвычайно гордым.

— Иди, — сказала Юля равнодушно. Ее взгляд приковала огромная разлапистая груша у забора. Примечательное дерево. На нем когда-то повесился девятиклассник Валера Козлов. Он специально выбрал это место, чтобы его заметили с окон школы. Привязал веревку к одной из самых верхних веток.

— Мы… еще увидимся? — спросил Генка. Юля видела, как трудно ему дался этот вопрос, как он выпихивал языком каждое слово.

— Наверно… — он был таким смешным, но она знала, что смеяться нельзя.

— Может… завтра?..

— Я тебя найду.

Он кивнул, прошел несколько шагов, но остановился.

— А ты… это… на урок не идешь? — спросил он.

— Нет.

— А… — он помолчал, — ну ладно…

— Пока…

Он ушел и Юля лениво проводила его взглядом. Какой урод, подумала она. Хотя если б не эти прыщи, кто знает… Наверное, он все-таки слишком труслив… Хотя, может, это как раз то, что надо. Сильным и смелым всегда есть, что терять, а этому терять нечего. Когда он испугается — он побежит, и тут лишь надо сделать, чтобы он побежал не назад, а вперед. Не от, а на. А это не так уж сложно. Солдата гонит на вражеские пулеметы не патриотизм, не ярость и даже не приказ. Его гонит туда страх. Страх заставляет его бежать.

Юля снова посмотрела на ту грушу. Как обычно перед месячными ей было хреново. А ведь он долго висел… Шли уроки, перемены, учителя втолковывали что-то ученикам, ученики, конечно, не слушали… А он висел, слегка покачиваясь, и улыбался… Слишком тугой шарфик… смешная шутка… Тихо хихикал себе под нос от счастья, что отомстил… И какая-то девочка, все еще пережевывая, взглянула в окно… случайно… на секунду… И учительница вдруг замерла на полуслове… И была секунда перед взрывом, когда они уже заметили, но еще не поняли. Как много бы отдала, чтобы видеть в этот момент их лица! И как она понимала его последнюю улыбку!

Когда-нибудь она тоже так улыбнется.

Школьный буфет — место шумное. У прилавков со сладостями и подозрительными бутербродами на большой перемене вечно толпится многоголосая орава: кому-то не терпится что-то купить, кому-то — стащить, все кричат и спорят с буфетчицей. Буфетчица — безразмерная бабища в белом с не поддающейся описанию остервенелостью на лице. Когда кто-то лезет без очереди, она визжит так, что в брагомских подвалах просыпаются бомжи. Возле буфета находится столовая: за одинаковыми серыми столами рассеяно и весело питаются первоклассники, они швыряются хлебом и обливаются чаем. Чуть дальше стоит похожая на камбалу учительница и обсуждает что-то с жующим пирожок Винни-Пухом. У Винни-Пуха свисток на шее, капуста в эрегированных усах и мутные глаза; он полностью согласен с камбалоподобной учительницей и поэтому все время кивает.

Интересно, о чем они говорят, подумала Юля. Может быть, о Че Геваре? Или о маркизе де Саде? Или о влиянии Кена Кизи на психоделическую революцию? Она протиснулась сквозь толпу, поздоровалась с какими-то знакомыми, фальшивые поулыбалась, обошла сидящих на корточках малышей — прямо на полу те играли разноцветными фишками.

За одним из незаполненных первоклашками столов Юля заметила Сома. Он пил чай из треснувшего стакана и задумчиво поглощал бутерброд с колбасой. Сом скучал. И, как обычно, когда он скучал, в нем проступало что-то трогательное.

Юля подошла и села напротив.

— Привет.

— Привет.

— Как оно?

— Ничего.

— У меня тоже хреново, — сказала Юля.

— Бывает, — ответил Сом, доедая колбасу. Потом спросил. — Ты сейчас тусуешься? Че там на «Калифорнии»?

— Как обычно. Все бухают. Ксюха вены порезала.

— Какая Ксюха?

— Герла Флэша. Розочкой.

— И что? — полюбопытствовал Сом.

— Да ничего, — ответила Юля раздраженно. — Она же при всех резала. Понятное дело, показуха. Перемотали руку и нормально.